Здание напротив ярко пылало. Пожар начал распространяться по всей деревне. «Бельгийцам все равно будет теперь не до меня», — пронеслось в голове Шварца. Воздух, раскаленный в пламени пожара, обжигал легкие. Унтерштурмфюрер отчаянно огляделся в поисках выхода.
Над ним, над толстым ковром из белого дыма, начал опускаться вниз второй пикирующий бомбардировщик, включив сирены на полную мощность. Он нацелился прямо на бельгийскую церковь, хотя знал, что военно-воздушные силы, как и артиллерия, имели приказ избегать разрушения вражеских церквей — «культурных ценностей», как их называли в приказах.
Задыхаясь, Шварц бросился вперед. Вой пикирующего бомбардировщика становился все громче и пронзительнее. Внезапно рев прекратился и сменился зловещим свистом. Это падали бомбы. «Фугасные», — мелькнула мысль в голове у Шварца.
Беглец отчаянно бросился к большой деревянной двери церкви и вцепился в ее железную ручку. Когда взорвалась первая фугасная бомба, дверь распахнулась, и он влетел в храм, наткнувшись на маленького человечка, который скорчился там в тяжелой, пахучей темноте.
* * *
По травянистому склону скатился эсэсовец с дикими от страха глазами. Он был без каски, беспорядочно размахивал руками и издавал бессмысленные звуки. Унтер-фюрер ударил его кулаком по лицу. Он отшатнулся — и все равно продолжал бежать. Метцгер сердито чертыхнулся и, когда охваченный паникой солдат поравнялся с ним, ударил его в лицо прикладом своего «шмайссера». Эсэсовец рухнул на землю, дрожа как молодой щенок.
Он был первым из дюжины оставшихся в живых бойцов группы унтерштурмфюрера Шварца, которых Мясник выстроил перед фон Доденбургом, постоянно держа их на мушке своего автомата. Мотнув головой, фон Доденбург приказал ему опустить оружие. Некоторое время он ничего не говорил, только смотрел на их белые лица и остановившиеся глаза.
— Что случилось? — спросил он одного из них.
Солдат открыл рот, но не сумел выдавить ни звука.
Он спросил следующего, который начал смущенно лепетать какое-то нелепое оправдание. Куно фон Доденбург сильно ударил его по лицу. Человек отшатнулся, затем пару раз встряхнул головой, как будто пробуждаясь от глубокого тяжелого сна. Фон Доденбург опустил руку на пистолет.
— Я досчитаю до трех, — сказал он, — и, если вы не начнете разумно отвечать, я вас застрелю.
Бойцы «Вотана» задохнулись от потрясения. Из всех офицеров батальона фон Доденбург был единственным, кто никогда не использовал рукоприкладство. Эта внезапная демонстрация жестокости оказалась совершенно неожиданной. Но, как фон Доденбург и ожидал, солдат начал говорить. Его описание того, что случилось в деревне Канне, сопровождалось несколькими короткими хриплыми вздохами. Когда молодой офицер слушал рассказ о произошедшем, он чувствовал, что в нем начал разгораться гнев на глупость Шварца. Это было типично для идей, насаждавшихся Стервятником во второй роте. «Вперед по трупам!» — таким был его девиз, который с восторгом воспринимали честолюбивые молодые дураки вроде Шварца. И он посадил себя с ним в такую лужу!
Но сейчас было не место и не время размышлять о теориях гауптштурмфюрера Гейера. Фон Доденбургу надо было попробовать взять деревню без помощи Шварца. И в то время, когда пикирующие бомбардировщики с воем начали заходить на здания вокруг церкви, он начал отдавать приказы.
* * *
— Меня зовут Вайсфиш, — с удивительной церемонностью произнес маленький человечек, когда пикирующие бомбардировщики улетели. — Мойша Вайсфиш.
Шварц, сжимая левой рукой правую в попытке остановить кровь, текущую из раны на лице, с ужасом уставился на него. С таким именем тот наверняка был евреем. Унтерштурмфюрер находился один на один с евреем в этой маленькой, темной бельгийской церкви.
Человечек, казалось, читал его мысли.
— Да, лейтенант, — сказал он на превосходном немецком языке, — я еврей.
— Но вы говорите по-немецки… И откуда вы знаете, что я лейтенант?
Гражданский печально улыбнулся.
— Я знаю это, поскольку я такой же немец, как и вы, — ответил он.
— Ты не немец! — закричал Шварц. — Ты еврей!
Вайсфиш кивнул.
— Конечно, но пятьдесят лет моей жизни я платил налоги немецкому государству, работал в Германии и чтил немецкий народ, веря, что являюсь его частью. — Он поднял правую руку. Это был протез, одетый в темно-коричневую кожаную перчатку. — Это 1916 год, Верден, — сказал он.
— И что ты делаешь теперь здесь, еврей? — бросил Шварц.
Вайсфиш пожал плечами.
— Как был я дураком всю жизнь, лейтенант, так я им и остался. Я полагал, что все изменится, что вся ненависть против евреев прекратится после того, как Германия восстановит то, что она потеряла в Версале. Неделю назад, после того как ко мне пришли, чтобы забрать мою жену — согласно вашей странной классификации человечества, она была названа «полной еврейкой», — я решил пересечь бельгийскую границу. — Он улыбнулся, взгляд на его лице выдавал смесь печали и презрения к себе. — Как вы можете видеть, я сделал это слишком поздно. — Внезапно он прервался и с любопытством посмотрел на него. — А я не мог видеть вас раньше? — спросил он.
— Меня? Откуда, черт возьми, такой еврей, как ты, может знать меня? — закричал Шварц. — Ты, должно быть, сумасшедший! — Но, поскольку маленький еврей уставился на него без какого-либо очевидного страха, в нем возникло и начало разрастаться ужасное ощущение того, что Вайсфиш догадался, какой национальности он сам. — Ты что, не видишь руны на моем воротнике? — почти в отчаянии выкрикнул Шварц. — Что у меня общего с такой расовой грязью, как ты?
— Простите меня, лейтенант, — упорствовал еврей. — Но ваше лицо. Глаза…
— Заткнись! — закричал Шварц.
Но маленький еврей не мог перестать говорить. С почти мазохистской страстью он вернулся к интересующему его предмету.
— За последние семь лет, лейтенант, я имел достаточно возможностей изучить ваши национал-социалистические расовые теории, и вы знаете, я-таки думаю, что в них что-то есть. Еще в ту Великую войну мы постоянно смеялись над «польскими носами» рекрутов из Западной Пруссии, а новичков из Рейнланда всегда называли «французскими мордами». Их лица походили на жирный пудинг с носом-морковью, всунутым посередине. Ваше же лицо, лейтенант, воплотило в себе все без исключения типичные черты еврея из Центральной Европы… — Человечек внезапно замолк, поскольку Шварц вцепился ему в горло. Лицо лейтенанта побелело от ненависти, а зубы ощерились в нечеловеческой гримасе, как у пойманного в ловушку животного.
— Как ты смеешь, ты, еврей, еврей, — он хрипло дышал, потрясенный, не в состоянии сформулировать необходимое предложение, не в состоянии отвергнуть чудовищное обвинение. Вместо всего этого он изо всех сил впечатал его в стену.
Прямо перед ним оказались глаза этого маленького человечка. В них не было страха, только печаль и сострадание, поскольку он был готов к встрече с неизбежным.
Гнев Шварца на злую насмешку судьбы затопил все его сознание. Он изо всех сил сжал тощее горло еврея. Глаза Вайсфиша вылезли из орбит, язык выпал изо рта. Но он не делал никаких попыток защититься.
Шварц не слышал ничего, даже вновь раздавшийся грохот орудий. Перед его глазами стояло лицо еврея, и он выдавливал жизнь из его тела, пока оно не изогнулось напоследок и жизнь не ушла из него навсегда.
Они вместе упали на пол церкви. Плечи Шварца сотрясались, будто от рыданий. Его голова склонилась на грудь мертвого еврея, точно у сына, просящего прощения у отца за некое преступление, которому нет прощения.
* * *
Люди из группы фон Доденбурга нашли Шварца забаррикадировавшимся за дверью церкви. Перед ним стоял бастион из церковных скамей, за которым он укрывался. Сверху он положил пару старых винтовок системы Лебеля. Все еще сжимая в руках автомат, лейтенант вглядывался в подстреленных им бельгийцев, лежащих на церковном дворе.
— А вы молодец, господин офицер! — с восторгом закричали эсэсовцы, снимая каски и вытирая пот со лба. — Вы здорово наказали этих ублюдков!
Один из его бойцов, сбежавших с поля боя, когда там стало по-настоящему жарко, подбежал к Шварцу, чтобы извиниться перед ним.
— Мне очень жаль, господин офицер. Но это был первый бой, и…
Шварц отмахнулся от его извинений:
— Все в порядке, парень.
Куно фон Доденбург отодвинул этого солдата в сторону и, устало опершись на дверной косяк, сделал глубокий вдох и спросил:
— Что с ним произошло? — Он указал на тело человека в гражданской одежде, скрючившееся в углу. Его голова была изогнута под невероятным углом, кровавые царапины тянулись по обеим сторонам болезненно искаженного лица. Он выглядел так, как будто его порвало дикое животное.
