Внезапно он не только оказался лишним, его даже заподозрили в трусости; его, человека, который, как известно, в лучшие времена был гордостью всей роты; его, замечавшего неначищенную пряжку ремня на расстоянии пятидесяти метров; его, которого в 1936 году похвалили за умение пройти парадным маршем перед самим рейхсфюрером Генрихом Гиммлером! И такой зеленый юнец, как оберштурмфюрер Дерьмо фон Доденбург, посмел обвинить его в трусости!
Как будто у него и так было мало неприятностей! Слезы жалости к самому себе наполнили его глаза, когда он вспомнил о том, что сказала ему Лора, когда тот поставил ей синяк под глазом и выбил несколько зубов — ночью, после посещения того дерьмового доктора-венеролога. Он, оказывается, просто никогда не был в состоянии удовлетворить ее за все десять лет их совместной жизни! Метцгер снова хлебнул коньяка.
Любая женщина, которая так думает, должна быть шлюхой самого низкого пошиба. Разве приличная женщина может интересоваться подобными вещами? Оргазм — вот как она назвала эту хрень. В свои лучшие дни, до того как он женился на Лоре и вытащил ее из кафе, где она работала ничтожной официанткой, чтобы поднять ее до уровня собственного статуса, он одновременно делал счастливыми сразу четырех женщин. Причем среди них была одна баба в интересном положении, которая, забеременев, хотела трахаться все время, и одна жена врача — а все знают, каковы в постели жены докторов благодаря извращенному обучению, которое они проходят у своих мужей!
Обершарфюрер Метцгер еще раз пнул шлем, чуть было не промахнувшись, пьяно закачался и едва не упал. А теперь он ужасно болен, и никому до этого нет дела. Что себе думает этот оберштурмфюрер Дерьмо фон Доденбург? Может ли он по-настоящему участвовать в боевых действиях с перевязанным членом, который адски болит каждый раз, когда ему приспичит помочиться? Да ни за что!
Обершарфюрер пьяно усмехнулся своему отражению в витрине магазина и беззвучно изобразил одно слово: «Нет». Затем он, нахмурившись, воинственно уставился на стекло. Нет, гауптштурмфюрер Гейер был совсем другим. Он не был одним из этих скороспелых говнюков, которые начали быстро подниматься сразу с началом войны. Он был старым солдатом, жестким и упорным, знавшим и помнившим старые добрые времена. В те дни, если новобранцу приказывали пойти и нагадить в свой шлем, он шел бы и гадил — путь даже для этого ему пришлось бы сожрать целую пачку слабительного. Маленькие красные глазки Метцгера наполнились слезами, когда он вспоминал о старых добрых днях.
— Это были хорошие времена, поверь мне, — сурово сказал он своему изображению в окне, отчаянно шатаясь. — Солдаты были солдатами, а не дерьмовыми зелеными юнцами…
Внезапно он резко замолчал. Рядом с ним стоял еще один человек, уставившись в стекло, с безумной улыбкой на лице. Метцгер резко повернулся, наставив автомат на незнакомца. Его палец замер на спусковом крючке, он был готов застрелить непрошеного гостя на месте. Но в следующее мгновение обершарфюрер разглядел, что это была девушка в огромных деревянных сабо, заляпанных навозом, на босу ногу, в грязном крестьянском платье в цветочек на голое тело; заплетенные в неряшливые косы светлые волосы нелепо болтались по обеим сторонам ее лица. Это была какая-то местная деревенская дурочка. Но пьяный взгляд Мясника был сосредоточен на ее огромных грудях, которые угрожали порвать тесное платье всякий раз, когда она делала вдох.
— Ни фига себе! — протянул он с восхищенным вздохом, — вот это боеголовки!
Слабоумная девушка глупо усмехалась, демонстрируя отсутствие передних зубов. Она подняла платье, приглашающим жестом обнажив толстые ноги, и выпятила пухлый живот. Ее рот приоткрылся от похоти.
Пьяный обершарфюрер немедленно почувствовал желание ответить на призыв этой непосредственной идиотки. Девушка сразу же увидела согласие в его затуманенных, красных глазах.
— Ik heet Anna. Ik ben niet getrouwd[38], — медленно произнесла она. Ей явно было трудно произносить самые простые слова. Мясник не понимал, что она говорит, но безошибочно опознал ее жест.
— Где?
Она поманила его грязным пальцем:
— Пошли.
Пошатываясь, он потащился вслед за ней по развалинам. Свернув в небольшой переулок, вымощенный булыжником, она открыла дверь грязного белого домика. Там было темно, воняло животными и кислым молоком. В одном углу стояла древняя прогнувшаяся железная кровать, под которой виднелся белый ночной горшок. Он был до краев полон. Мясник торопливо отвел взгляд.
С коротким восторженным вскриком слабоумная девушка бросилась на кровать. Та протестующе заскрипела. Она глупо усмехнулась, и ее безумные глаза заблестели от желания.
— Здесь никого нет. Ни животных, ни людей, — сказала она, махнув рукой и показывая, что все убежали. — Иди сюда!
Мясник не стал тянуть. Он пнул пяткой дверь, чтобы та закрылась. Сумасшедшая девчонка на древней кровати широко раздвинула ноги, и он увидел, что она совершенно голая. В следующую секунду она взметнула расставленные ноги вверх, приоткрывая вход в свое темное лоно. Мясник судорожно всхлипнул. Он заколебался. Если он сделает это, то девчонка подхватит заразу. Та застонала, положив руку между ногами и двигая бедрами совершенно недвусмысленным образом.
Мясник больше не колебался. Какое ему дело до этой идиотки? Кроме того, весь мир и так против него. С чего бы ему заботиться о других? Трясущимися пальцами он расстегнул штаны. Девчонка завизжала в ожидании. Он пьяно упал на нее. Их губы сомкнулись. На мгновение ему стало противно от запаха ее немытого тела. Но когда ее язык проник глубоко ему в рот и она начала жадно сосать его слюну, он враз забыл про войну, про свои проблемы и про все на свете. Его огромные руки начали шарить по ее телу, словно он был слепцом, пока не нащупали и не схватили ее огромные груди.
* * *
В торжественной тишине оберштурмфюрер фон Доденбург переходил от одного погибшего эсэсовца к другому, снимая жетоны с личными данными и вытряхивая карманы для того, чтобы собрать скудное личное имущество погибших: фотографии подруг или матерей; письма от отцов, предупреждающие об осторожности и писавших о долге; письма от матерей, полные любви и беспокойства; денежные купюры мелкого достоинства и прочее. Идущий за ним следом Шульце огрызком карандаша записывал имена на клочке бумаги в свете быстро садящегося солнца.
Фон Доденбург вздохнул и выпрямился около трупа молодого роттенфюрера, который выглядел так, как будто просто устроился спать на булыжниках, — настолько мирным и спокойным было его молодое лицо.
— Сколько их, Шульце? — тихо спросил он.
— Пока двадцать. Бедные матери…
— Они погибли за свою страну.
— За страну! — отозвался Шульце насмешливым эхом.
Фон Доденбург удивленно посмотрел на него.
— Что за…
Неожиданно откуда-то до них донесся тихий вскрик, крик удовольствия.
— Это еще что такое? — прошептал он, мгновенно приседая и приводя автомат в боевую готовность.
— Звук донесся оттуда, господин офицер, — показал Шульце.
— Прикрой меня. Я хочу взглянуть.
— Будьте осторожны, господин офицер, это может быть снайпер, — заметил Шульце.
Осторожно, прячась в тени, которая уже начала удлиняться по мере того, как солнце опускалось все ниже, они двинулись в направлении звуков, доносившихся из небольшого белого домика. Те не прекращались и казались настойчиво ритмичными. «Да ведь это кто-то кого-то, должно быть, трахает!» — пронеслось в голове у Шульце.
Фон Доденбург поравнялся с дверью домика. Указательным пальцем свободной руки он беззвучно показал, что Шульце следует перейти на другую сторону улицы, пока тот не окажется прямо напротив двери. Шульце бесшумно выполнил приказ. Плотно прижав автомат к бедру, фон Доденбург ждал, пока его ординарец не окажется в намеченном месте. Затем он глубоко вдохнул и изо всей силы ударил в деревянную дверь. Та тут же распахнулась, и оберштурмфюрер отпрыгнул назад; в то же время Шульце выпустил внутрь очередь.
— Какого дьявола! — раздалось изнутри. Этот голос мог принадлежать лишь обершарфюреру Метцгеру.
— Вот это да! — выдохнул Шульце. — Не может быть! Это же Мясник!
Фон Доденбург и следовавший за ним гамбуржец протолкнулись через расшатанную дверь в темную, зловонную комнату.
Обершарфюрер Метцгер лежал лицом вниз на полу, отчаянно стараясь натянуть брюки.
— Святый боже! — насмешливо вскричал Шульце, глядя на охваченного паникой унтер-офицера. — Мясник собственной персоной со спущенными штанами! — Затем внезапно его смех оборвался, потому что он понял, чем именно занимался тут обершарфюрер. — Но ты же не вылечился до конца, — завопил он обвиняющее. — Ты же заразил ее… — Он резко оборвал фразу. Лежавшая на кровати девушка, оправившаяся от испуга быстрее, чем Метцгер, глупо усмехаясь, смотрела на них. Ее ноги все еще были широко разведены, застыв в том же положении, в каком находились в тот момент, когда Мясник свалился с нее.
