Собственные кумиры появились у нас не сразу — сначала гастролировали заезжие знаменитости: Жюдик, мадам Тереза, Иветт Гильбер и, извините… Бланш Гандон.
С последней в 1872 году на выступлении в Санкт-Петербурге произошел пикантный казус: танцуя, она запуталась в юбках и упала, продемонстрировав почтенной публике… кружевные панталончики. Времена были не те, что сегодня, полиция тут же обвинила заморскую примадонну в «бесстыдных действиях» и направила дело в суд, где актриса была оштрафована на 150 рублей.
Но иноземные артисты царили на отечественных сценах недолго.
Зрителям хотелось слушать веселые куплеты не по-французски, даже в исполнении блестящей красотки, а «по-нашенски», на понятном ему языке, пусть и исполненные без парижского шика.
Откуда на, казалось бы, пустом месте, за каких-то пару десятков лет появилось в «крестьянской» стране столько эстрадных артистов?
Большей частью они происходили из мещан, чье сословие стало мощнейшей движущей силой в развитии песни и прежде всего городского романса.
Среди представителей «легких жанров» было немало звезд первой величины.
Они выступали с зарисовками на бытовые темы, куплетами на злобу дня в разросшихся, как сорняки на заброшенном огороде, кафешантанах, ярмарочных балаганах и театрах-буфф.
Новые площадки открывали на свой страх и риск предприимчивые купцы, трактирные половые и даже выходцы из крестьянской среды.
Небывалым успехом пользовались «лапотные дуэты», обыгрывавшие в музыкальных миниатюрах приметы «русской жизни». Под их влиянием сильно менялся традиционный фольклор. История сохранила имена «великолепной пары» артистов Николая Монахова и Петра Жукова.
С «лапотными дуэтами» спорили за зрительские симпатии легионы юмористов-рассказчиков «сценок из еврейского или кавказского быта».
Вдохновленные успехом заезжих гастролеров, на сцену выходят доморощенные куплетисты, сочиняющие на популярные мелодии французских шансонеток собственные тексты. Особой любовью пользуются песенки Валентина Валентинова (Соболевского).
С авторскими вещицами выступал «гитарист-куплетист» Ваня Пушкин (Чекрыгин).
На юге страны несколько десятков лет гремели овации в адрес «еврейского куплетиста» П. Г. Бернардова, чьей «фишкой» было создание текстов на мотив популярных романсов.
«Каждая строчка г-на Бернардова вызывает бурный восторг», — делился впечатлениями после юбилейного представления рецензент киевского журнала «Подмостки». Характерны названия композиций его репертуара: «Чик-чик и готово», «Блондиночки-картиночки», «Не уходи, вот тут сиди…»
Заслуженной славой у москвичей пользовался тандем Борина и Крамского, распевающий под аккомпанемент балалайки злободневные частушечные обозрения.
Обитатели городских окраин с удовольствием посещали концерты в открытых парках и садах, где звучали под гармошку «фабричные песни».
Начинавшие как «лапотный дуэт», Жуков и Монахов сменили образ: стали выступать в «босяцком» жанре, пели «Голыша», «Веселых оборванцев», «Запьянел» и прочий говорящий набор.
Продолжали звучать, правда, все больше в шантанах и ресторанах, цыганские хоры.
С большой сцены звучали жестокие романсы в исполнении артистов, родившихся на свет вовсе не в таборе, под «звездой кочевой», а в Курске, Брянске или Одессе.
Поэт Константин Случевский в начале века ХХ напишет:
«Пара гнедых» или «Ночи безумные» —Яркие песни полночных часов, —Песни такие ж, как мы, неразумные,С трепетом, с дрожью больных голосов!
Что-то в вас есть бесконечно хорошее…В вас отлетевшее счастье поет…Словно весна подойдет под порошею,В сердце — истома, в душе — ледоход!
Тайные встречи и оргии шумные,Грусть… неудача… пропавшие дни…Любим мы, любим вас, песни безумные:Ваши безумия нашим сродни!
Часть IV. Песни каторжан
«Музой был мне — сумрак каземата;
Цепь с веревкой — лиры были струны…»
П. Ф. Якубович
Русские Вийоны[20]
Однако за всей пестротой картинки не стоит забывать, что Российская империя образца XIX — начала ХХ века по-прежнему оставалась «страной рабов, страной господ», где сильны были реакционные проявления, где властвовала цензура, а за неосторожную фразу в куплете артист мог нарваться на крупные неприятности в виде штрафа и даже полного запрета публичного исполнения своих перлов.
Общество не могло не реагировать на подобные проявления монаршей «милости»: набирали силу протестные настроения, появилось движение народовольцев.
На этом фоне среди просвещенной публики возник острый интерес к положению «униженных и оскорбленных»: проституток, бродяг, люмпенов и, конечно, каторжан.
Немало подогревали ажиотаж публиковавшиеся материалы бывших заключенных, имена которых хорошо знала вся Россия: «Записки из мертвого дома» Ф. М. Достоевского, двухтомник П. Ф. Якубовича «В мире отверженных», путевые заметки о сибирской и сахалинской каторге Максимова и Дорошевича.
Зловещей привлекательности был полон роман из жизни городских низов «Петербургские трущобы» В. В. Крестовского, логическим продолжением которого полвека спустя стали очерки о жизни московского дна В. Гиляровского.
Писатель Всеволод Крестовский с юных лет увлекался изучением быта и нравов «подземного» мира. Совсем юным 18-летним студентом он написал знаменитую «Владимирку», которая моментально стала песней, полуторавековой предтечей «Владимирского централа». Причем в его времена песня считалась революционной:
Ой, дорога ль ты, дороженька пробойная.Ты пробойная ль дороженька, прогонная!Уж много на Руси у нас дороженек,Что дорог ли широкатных, поисхоженных:По иным гоняют царских слуг — солдатушек,По иным бредет убогий богомольный люд,От Соловок до Киева, по угодничкам,Что по третьим ли дороженькам шлют красен товарВсе купцы, да молодцы, володимирцы.Широки ль уж те дорожки да укатисты,А уж шире ль, да длиннее, да утоптаннейНашей матушки-Владимирки — не быть нигде!Не одни-то по ней поручни притерлися,Не одни-то быстры ноженьки примаялись,Что и слез на ней немало ли проливано,А и песен про нее ль немало сложено!Далеко ты в даль уходишь непроглядную,Во студеную сторонушку сибирскую,Ох, дорога ль ты, дороженька пробойная,Ты пробойная ль дорожка Володимирская!
Книги Крестовского и Дорошевича, Достоевского и Якубовича стали «капиллярами», по которым субкультура перетекала в социум.
* * *
В 1860 году на прилавках петербургских книжных лавок появляются «Записки из мертвого дома».
«…По казармам раздавались песни, — предавался воспоминаниям Федор Михайлович. — …Пьянство переходило уже в чадный угар, и от песен недалеко было до слез. Многие расхаживали с собственными балалайками, тулупы внакидку, и с молодецким видом перебирали струны. В особом отделении образовался даже хор, человек из восьми. Они славно пели под аккомпанемент балалаек и гитар. Чисто народных песен пелось мало.
…Пелись же большею частью песни так называемые у нас „арестантские“, впрочем все известные. Одна из них: „Бывало…“ — юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде „бламанже шампанским“, а теперь —
Дадут капусты мне с водою —И ем, так за ушьми трещит.
В ходу была тоже слишком известная: „Прежде жил я, мальчик, веселился И имел свой капитал: Капиталу, мальчик, я решился И в неволю жить попал…“ и так далее. Только у нас произносили не „капитал“, а „копитал“, производя капитал от слова „копить“; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:
Свет небесный воссияет,Барабан зорю пробьет, —Старший двери отворяет,Писарь требовать идет.Нас не видно за стенами,Каково мы здесь живем;Бог, творец небесный, с нами,Мы и здесь не пропадем…
Другая пелась еще заунывнее, впрочем прекрасным напевом, сочиненная, вероятно, каким-нибудь ссыльным, с приторными и довольно безграмотными словами. Из нее я вспоминаю теперь несколько стихов:
Не увидит взор мой той страны,В которой я рожден;Терпеть мученья без виныНавек я осужден.На кровле филин прокричит,Раздастся по лесам,Заноет сердце, загрустит,Меня не будет там.
Эта песня пелась у нас часто, но не хором, а в одиночку. Кто-нибудь, в гулевое время, выйдет, бывало, на крылечко казармы, сядет, задумается, подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь, и как-то душу надрывает. Голоса у нас были порядочные…»
