чтобы побыть рядом с ним. Постояв немного, Томодачи скользнула в темноту. Мы снова остались наедине с голосами джунглей и своим молчанием. И Кэнскэ внезапно его прервал.
– Я думать много мыслей… – начал он. – Ты не спать, Микасан?
Он не звал меня по имени с того самого дня, когда Стелла принесла кока-кольную бутылку.
– Нет, – отозвался я.
– Очень хорошо. Я иметь сказать много. Ты слушай. Я говорить. Я думать много мыслей. Я думать о Томодачи, и тогда я думать о твоей маме. Твоя мама, она тоже терять дитя. Тебя терять. Это для неё очень грустно. Может, она искать и не находить тебя. Тебя не быть там, когда она искать. Она решить, ты мёртвый навсегда. Но она видеть тебя в уме. Я говорить с тобой, а она видеть тебя в уме. Ты всегда там. Я знаю. У меня тоже быть сын. Быть Мития. Он всегда в моей памяти. И Кими тоже. Они мёртвые совсем, но они у меня в уме. В моей памяти навсегда.
Он надолго замолчал, и я решил было, что он уснул. Но вот он заговорил снова:
– Я сказать тебе свои мысли, Микасан. Так есть хорошо. Я остаться на острове, потому что хотеть остаться на острове. Я не хотеть домой, в Японию. У тебя всё не так. Ты хотеть вернуться домой, через море. И так правильно, так хорошо для тебя. Плохо для меня. Очень грустно для меня. Много лет я жить здесь один. Я счастливый. Потом ты прийти. Сначала я ненавидеть тебя. Но потом, скоро, ты мне как сын. Я думать, может, я тебе как отец, ты мне как сын. Ты уходить, и я совсем грустить. Я любить с тобой говорить. Я любить слушать. Я любить твой голос. Я хотеть ты остаться на острове. Понятно?
– Наверное, – прошептал я.
– Но ты делать плохую вещь. Мы друзья, а ты не говорить мне, что чувствовать. Не говорить, что делать. В этом нет чести. Я находить бутылку, читать слова, очень грустным человеком стать. Но потом я понять. Я думать, может, ты хотеть остаться тут, со мной, и хотеть ехать домой тоже. Ты находить бутылку, ты писать письмо. Ты не сказать мне, потому что я стать грустный. Я верно говорить, да?
– Ага, – выдохнул я.
– Ты очень юный человек, Микасан. Ты делать хороший рисунок, очень хороший рисунок, как Хокусай[14]. Тебя ждать долгая жизнь. Тебе никак жить всю жизнь на острове со стариком, который скоро мёртвый. Я подумать и изменить мысли. Ты знать, что мы делать завтра? – И, не дожидаясь ответа, он выпалил: – Мы начать строить новый костёр, большой костёр. Мы видеть корабль, и мы быть готовы. И тогда ты ехать домой. И ещё мы делать другую вещь. Мы играть в футбол, ты и я. Что ты говорить?
– Здорово, – только и смог выдавить я.
За считаные мгновения он снял с моих плеч неподъёмный груз вины и подарил мне такую радость! И надежду тоже.
– Очень хорошо. Очень хорошо. Ты спи теперь. Мы делать много работы завтра, много футбола.
Утром мы приступили к строительству. Новый костёр мы возводили на вершине холма над пещерой. Мы взяли почти всю растопку, которую насобирали для готовки, и сложили в сухом углу пещеры. Кэнскэ даже пожертвовал свои лучшие куски плавника. Носить было недалеко, и мы довольно скоро натаскали на приличный костёр. Кэнскэ сказал, что пока хватит, а потом мы ещё принесём из джунглей, и можно каждый день носить понемногу.
– Мы скоро зажечь такой большой костёр, что в Японии видеть, – засмеялся он. – Теперь обед, потом спать, потом футбол. Да?
Ближе к вечеру мы соорудили ворота, воткнув палки в песок, и по очереди принялись забивать друг другу голы. Мяч совсем размяк и не отскакивал от песка – совсем как на школьной спортплощадке. Но нам это не мешало. Кэнскэ, может, и опирался на палку, может, он и был древний, как здешние холмы, но голы-то он забивал лихо. И, между прочим, нередко. Так что пришлось мне попотеть на воротах.
Просто не передать, до чего нам было здорово! Никто не хотел заканчивать. На нас озадаченно таращились орангутаны, Стелла постоянно путалась под ногами и носилась за мячом. Только когда стемнело, нам пришлось подняться назад, на холм. Мы так умаялись, что нас хватило только на то, чтобы вдоволь напиться воды, съесть по парочке бананов и свалиться на циновки.
После нашего примирения я стал узнавать о Кэнскэ даже больше прежнего. Английский его делался всё лучше и лучше, и видно было, что ему нравится говорить. Почему-то больше всего он любил беседовать во время рыбалки на лодке. Правда, мы выходили на лодке не очень-то часто – только когда на отмели плохо ловилось и нам требовалась рыба, чтобы закоптить про запас.
Среди моря истории просто текли рекой. Кэнскэ много рассказывал о своём детстве в Японии, о сестре-близнеце и поступке, который считал худшим в своей жизни, – как он столкнул сестру с дерева у них на заднем дворе и она сломала руку. С тех пор, рисуя вишню в цвету, он всегда вспоминает о сестре. Но и она тоже была там, в Нагасаки, когда его бомбили. Он назвал мне свой точный адрес в Лондоне, где он жил, пока учился: Кланрикард-гарденс, дом 22. Я этот адрес запомнил навеки. Как-то он ходил посмотреть на игру «Челси», а потом забрёл на Трафальгарскую площадь и уселся там верхом на льва, но пришёл полицейский и его прогнал.
Но чаще всего Кэнскэ говорил о Кими и Митии. О том, что вот бы увидеть Митию взрослым. Митии, сказал он, сейчас было бы под пятьдесят, если бы бомба не упала на Нагасаки. А Кими ровно столько же, сколько и ему, Кэнскэ, то есть семьдесят пять. Когда он всё это говорил, я старался его не прерывать, но однажды, чтобы подбодрить его, я сказал:
– Бомбы обычно не всех убивают. Вдруг они ещё живы? Ты ведь не знаешь. А ты мог бы выяснить. Ты мог бы поехать домой. – Судя по его взгляду, эта мысль никогда не приходила ему в голову. – Почему нет? – продолжал я. – Когда мы увидим корабль, мы зажжём костёр, за мной кто-нибудь приплывёт, и ты сможешь отправиться со мной. Ты бы поехал домой, в Японию. Тебе необязательно оставаться тут.
Поразмыслив немного, он покачал головой:
– Нет. Они все мёртвые. Та бомба была совсем большая, совсем ужасная. Американцы говорить,
