Нагасаки уничтожен, каждый дом. Я слышать их. Моя семья мёртвая точно. Я остаюсь тут. Тут безопасно. Я остаюсь на моём острове.
День за днём мы таскали новые деревяшки в наш костёр. Он вырос просто громадным, гораздо больше того, что я сложил на Сторожевом Холме. По утрам, перед умыванием в источнике, Кэнскэ отправлял меня с биноклем на вершину. Я водил биноклем вдоль горизонта с надеждой и тревогой. Конечно, я мечтал увидеть корабль, что уж тут говорить. Я мечтал вернуться домой. Но в то же время я этого боялся. Мне было так хорошо с Кэнскэ. И от мысли, что придётся его покинуть, мне становилось нестерпимо грустно. Я дал себе слово во что бы то ни стало убедить его ехать со мной, когда появится корабль.
При каждом удобном случае я рассказывал ему о большом мире, и чем больше я рассказывал, тем ему становилось интереснее. Понятное дело, я не упоминал войны, голод и всякие бедствия. Я расписывал современный мир как можно более радужными красками. Кэнскэ ведь столько всего не знал. Он восторгался чуть не каждым моим словом, а я разливался соловьём про микроволновку у нас на кухне, про компьютеры, которые чего только не умеют, про самолёт «Конкорд», летающий быстрее скорости звука, про то, что человек побывал на Луне, про спутники. И если честно, объясняя ему всё это, намучился я изрядно. Некоторым моим рассказам он вообще не верил, а иногда верил не сразу.
И конечно, в один прекрасный день он перешёл к дотошным расспросам. Особенно про Японию. А про Японию я знал не так чтобы очень много. В основном то, что на куче вещей у нас, в Англии, было написано «сделано в Японии». На той самой нашей микроволновке и на автомобилях, на калькуляторах, на папином магнитофоне, на мамином фене.
– Я тоже «сделано в Японии», – смеялся Кэнскэ. – Очень старая машина, ещё хорошая, ещё крепкая.
Сколько я ни копался в памяти, больше ничего стоящего про Японию выудить не мог.
А Кэнскэ продолжал допытываться:
– Там точно нет войны?
Я ответил, что точно нет. В этом я почти что не сомневался.
– Нагасаки снова построить после бомбы?
Я кивал и говорил, что да, надеясь, что так оно и есть. А что ещё оставалось? Я как мог уверял его, что уже всё в порядке, а потом по новой пересказывал то немногое, что знал. Кажется, ему нравилось это слушать. Он был как ребёнок, которому вновь и вновь читают любимую сказку.
Я в очередной раз на все лады расхваливал папин магнитофон «Сони», от которого весь дом ходуном ходил, и вдруг Кэнскэ очень тихо произнёс:
– Может, перед смертью я поеду в Японию. Может, поеду.
Тогда не совсем было понятно, он это серьёзно или нет. Но, по крайней мере, он задумался над моим предложением, и это было уже что-то. Однако до самой черепашьей ночи я так и не знал наверняка, правда ли он собрался в Японию.
Я крепко спал, когда Кэнскэ разбудил меня.
– Ты иди, Микасан. Очень быстро иди. Ты иди, – сказал он.
– Куда идти? – спросил я, но Кэнскэ уже и след простыл.
Я выбежал следом под лунный свет и догнал его на полпути вниз по тропке:
– Куда мы? Что мы делаем? Там яхта?
– Очень скоро увидишь. Очень скоро.
Стелла старалась не отставать. Она всегда недолюбливала ночные прогулки. Я огляделся по сторонам. Ничего такого особенного. На пляже никого не было. Волны вяло плескались о берег. В облаках плыла луна, и весь мир словно замер вокруг меня, словно затаил дыхание. Я никак не мог понять, что же происходит, пока Кэнскэ не опустился на колени:
– Они очень маленькие. Иногда совсем не сильные. Иногда птицы по утрам летают и едят их.
И тогда я увидел.
Сперва я решил, что это краб. Но это оказался не краб. Это была крошечная черепашка, совсем малюсенькая. Она выкарабкалась из ямки в песке и поползла по берегу к морю. Потом ещё одна и ещё, и черепашки заполонили весь берег – десятки, сотни, может, даже и тысячи. И все шустро ковыляли по залитому лунным светом песку к морю. Берег как будто ожил. Стелла сунулась было к одной черепашке, но я на неё цыкнул, и она с невинным видом уставилась на луну.
Я заметил на дне одной ямки черепашку, которая барахталась на спине, отчаянно махая крошечными лапками. Кэнскэ дотянулся до неё, осторожно взял и, перевернув, поставил на песок.
– Ты иди в море, черепашка, – сказал он. – Ты теперь живи в море. Скоро станешь большая, красивая черепаха, в один день вернёшься сюда, и мы опять повидаемся. – Сидя на коленях, он проводил взглядом уползавшую черепашку. – Ты знаешь, что они делают, Мика? Мамы-черепахи кладут в этом месте яйца. Потом одной ночью каждый год, всегда при полной луне, рождаются черепашки. Долгий путь до моря. Очень многие умирают. Поэтому я всегда тут. Я им помогаю. Я гоняю птиц, чтобы не ели их. Через много лет черепахи вырастут и вернутся. Снова будут класть яйца. Вот так-то, Микасан.
Всю ночь мы несли дозор при этом великом рождении. Охраняли малышей, устремлявшихся к морю. Мы вместе обходили берег, заглядывали в каждую песчаную ямку, которая попадалась нам на глаза, и проверяли, не застряла ли там какая-нибудь бедолага. Если находили слишком слабеньких, то сами несли их к морю. А море их взаправду оживляло. Они резво уплывали вдаль, и не нужно им было никаких уроков плавания. Десятки черепашек мы перевернули и проследили, чтобы они дошли до моря целыми и невредимыми.
Рассвело, и на лёгкую добычу налетели птицы. Стелла с лаем их гоняла, и мы тоже носились за ними, кричали, махали руками, швыряли камни. Всех черепашек до единой нам, конечно, спасти не удалось, но всё-таки большей части мы помогли добраться до моря. Правда, и там они не были в полной безопасности: как мы ни старались, некоторых птицы утащили прямо из воды.
К полудню всё закончилось. Мы стояли по щиколотку в воде и смотрели на последнюю уплывающую черепашку. Кэнскэ был совсем уставший.
Положив руку мне на плечо, он сказал:
– Они очень маленькие, Микасан, но очень смелые. Смелее меня. Они не знают, что их ждёт, что с ними будет. Но они всё равно плывут. Очень смелые. Может, мне это хороший урок. Я принимаю решение. Когда придёт корабль, мы зажжём огонь, нас найдут – и тогда я уплыву. Как черепахи. Я уплыву
