некогда скрепившее нашу дружбу, было нарушено. Молчание никогда нам не мешало, но всё же немного сковывало.
Мы сидели как-то на закате у входа в пещеру, и Кэнскэ сказал:
– Давай смотреть, Микасан, я понимать или нет. Ты расскажи мне историю. Твою историю. Где жить, откуда приехать на мой остров. От дитя до теперь. Я слушать.
И я рассказал. Я рассказал ему о доме, и о маме с папой, и как закрыли кирпичный завод, и как мы играли в футбол с Эдди и «Грязунами», и о «Пегги Сью» и нашей кругосветке, о футболе в Бразилии, и о львах в Африке, и о пауках в Австралии, и как мама заболела, и как я ночью упал за борт.
– Очень хорошо. Я понимать. Очень хорошо, – покивал он, когда я закончил. – Значит, футбол. Я играть в футбол тоже, маленький. Много счастья, очень давно, в Японии, дома. – Он чуть-чуть помолчал. – Ты далеко, дом далеко, Микасан. Ты очень грустный иногда. Я вижу. Значит, я тебе дать счастье. Завтра ловить рыбу, я рассказать мою историю. Моя история, твоя история, одна история теперь может быть.
Солнце быстро закатилось за горизонт. Мы встали и поклонились друг другу.
– Оясуми насай, – сказал он.
– Спокойной ночи, – сказал я.
Только желая мне спокойной ночи, Кэнскэ говорил по-японски. И пел он всё же по-японски – чаще всего. С моей подачи и по-английски немножко тоже. Я научил его «Десяти зелёным бутылкам», и он смеялся каждый раз, когда пел их. Он так замечательно смеялся. Или даже скорее долго хихикал, совсем негромко. Но мне всегда его смех согревал душу.
Наутро Кэнскэ, прихватив с собой две удочки и сеть, повёл меня в джунгли.
– Сегодня ловить большую рыбу, Мика, не маленькую рыбу, – объявил он.
Мы с ним направлялись в ту часть острова, куда меня вынесло морем несколько месяцев назад. Я уже давненько там не появлялся – незачем было, потому что фруктов там росло совсем мало. Сначала мы шли по какой-то тернистой тропе, продираясь через джунгли, а потом тропка запетляла вниз с утёса к укромной песчаной бухте. Только мы очутились на берегу, как Стелла ринулась на мелководье, лаем зовя меня играть.
Кэнскэ вдруг вцепился мне в плечо:
– Ты смотри, Микасан. Что видеть? – В глазах у него плясали лукавые искорки. А я никак не мог взять в толк, куда мне смотреть и что я тут должен видеть. – Ничего тут, да? Я парень умный. Ты смотри. Я показывать.
Кэнскэ прошёл по пляжу, я следовал за ним. Остановившись, он вдруг принялся тянуть на себя какой-то куст. К моему изумлению, куст подался и остался у него в руках. Под ним оказалось что-то похожее на закопанное в песок бревно. Кэнскэ разбросал ещё несколько кустов, и я увидел торчащий из песка борт. Это лодка! Долблёная лодка с балансирами по бокам, завёрнутая в брезент. Кэнскэ неторопливо снял его и, тихонько посмеиваясь, сложил.
А на дне лодки, рядом с длинным веслом, лежал мой футбольный мяч. Кэнскэ достал его и бросил мне. Мяч порядком размяк, белая кожа потрескалась и вылиняла, но в некоторых местах ещё даже читалась подпись Эдди.
В Нагасаки никого больше нет
Я только что не скакал от радости. Отыскалась частичка меня, которую я считал навсегда утраченной.
– Сейчас ты счастливый человек, – сказал Кэнскэ, сияя. – Я счастливый человек. Мы ловить рыбу. Я тебе скоро сказать, где найти мяч. Очень скоро всё сказать. Сегодня маленькая рыба не надо. Так много не надо. Нам иногда надо большую рыбу, где глубокое море. Мы коптить рыбу. Тогда у нас всегда есть рыба. Понятно?
Лодка оказалась куда тяжелее, чем я сперва подумал. Я помог Кэнскэ отволочь её по песку в море.
– Это очень хорошая лодка, – важно заявил он, когда мы втащили на борт Стеллу. – Никогда не тонуть. Я сам сделать. Надёжная лодка.
Он столкнул лодку в воду и запрыгнул внутрь. Я, как обычно, только диву давался, до чего же он сильный и ловкий. Он грёб одним веслом, стоя на корме, как шестом отталкивался. Очень скоро безопасная бухточка осталось позади, а мы очутились в открытом море.
Я прижимал к груди свой ненаглядный мяч, Стелла сидела у моих ног. И я ждал. Смотрел на Кэнскэ и ждал, когда же он начнёт свой рассказ. Но приставать к нему я не решался. Сначала рыба, остальное – потом. Мы наживили удочки и уселись рыбачить, каждый – у своего борта. Меня так и подмывало спросить, откуда у него мяч, но я помалкивал. А то Кэнскэ замкнётся в себе, и тогда я вообще ничего не узнаю.
– Теперь я сказать тебе всё, Микасан, – начал он наконец. – Как обещать. Я старый, но история недолгая. Я родиться в Японии. В Нагасаки. Очень большой город, у моря. Я расти в том городе. Когда молодой, учить медицину в Токио. Скоро я доктор, доктор Кэнскэ Огава. Очень гордый человек. Я глядеть за многими мамами, многими детьми. Я первый человек дети видеть в жизни. Я ехать в Лондон. Я учиться в Лондоне, больница Гая[13]. Ты знаешь? – Я помотал головой. – Конечно, я там немного учить английский. Потом возвращаться в Нагасаки. Моя жена зваться Кими, она красивая. Потом у нас родиться сын, Мития. Я счастливый человек в те дни. Но потом война. Все японские мужчины – солдаты или моряки. Я пойти на флот. Доктор на большом корабле. – У Кэнскэ клюнуло, но рыба только заглотила наживку, не попав на крючок. Он наживил удочку заново и продолжил. – Та война очень давно…
Я о войне с Японией знал, конечно, но совсем чуть-чуть. Смотрел передачу по телику.
Кэнскэ покачал головой:
– Многие мёртвые в ту войну. Страшное время. Многие корабли тонуть. Японская армия выиграть много битв. Все японцы – счастливые люди. Как футбол, если выиграть, счастливый. Проиграть – грустный. Я часто ездить домой в Нагасаки, видеть мою Кими, моего малыша Митию. Он расти быстро. Уже большой мальчик. Мы тогда счастливая семья.
Но война идти долго. Много прийти американцев, много самолётов, много бомб. Теперь война стать плохая для Японии. Мы сражаться, но не побеждать. Плохое время. Мы в большой морской битве. Американцы лететь на самолётах, бомбить мой корабль. Огонь и дым всюду. Чёрный дым. Многие гореть. Многие мёртвые. Многие прыгать в море. Я не прыгать. Я доктор, должен быть с ранеными. Снова лететь самолёты. Снова бомбить. Я думать, сейчас я
