о Штюрмере, что он сюда больше не вернется!» Эти слова сопровождались возгласами, особенно слева: «Браво, какое счастье». Другие депутаты, поддержав Милюкова, говорили, что Дума вынесла по делу Протопопова «приговор суровый и решительный, что Дума не позволит старой власти смешать с грязью зачатки народного представительства в России». Отождествляя Протопопова с Треповым, Милюков, как и Родзянко, лгал, ибо они оба знали о требовании премьера удалить в отставку министра. Налицо преступный умысел.
Оппозиционная пресса подчеркивала, что в Думе правительство Трепова — Протопопова поддержки не встретило, что отставка — вопрос предрешенный: «Не сегодня завтра нынешнее положение будет ликвидировано»12.
По правительственной декларации было внесено две формулы перехода: первая — прогрессистов, предлагала выразить кабинету Трепова недоверие и тем открыть путь к созданию правительства, ответственного перед Думой. Вторая констатировала, что изменение некоторых лиц в кабинете не привело к изменению системы, не ликвидировало влияние «темных сил», и заявляла, что Дума будет бороться всеми законными, доступными ей способами за создание кабинета, готового «опираться на Думу и провести в жизнь программу ее большинства». Фактически это означало требование немедленной отставки кабинета Трепова или включение в него лиц по согласованию с Родзянко и Милюковым. Это предложение и было одобрено13. И Трепов, опираясь на это решение Думы, мог настаивать на немедленном удалении Протопопова, что, как мы помним, было его условием принятия на себя обязанностей премьера.
26 ноября в докладе императору об итогах обсуждения декларации в Думе Трепов отметил холодный прием. Думское большинство проявило «несочувственное отношение» к основным положениям декларации, отнесясь к новому премьеру «с крайней сдержанностью». Он отметил, что даже со стороны «большей части правых партий последовали не менее резкие выпады, нежели со стороны членов Думы, принадлежащих к оппозиционным партиям». «Главной причиной служит неприязненное до крайности отношение громадного большинства Думы к некоторым членам правительства, и прежде всего к управляющему Министерством внутренних дел».
Премьер продолжал настаивать на удалении Протопопова, без чего невозможно достижение «взаимного доверия и должного единения (с Думой и Госсоветом), столь необходимого для планомерной законодательной работы»14.
В Думе, а через Милюкова и Родзянко об этом сообщали и газеты, — были уверены, что дни Протопопова сочтены, — царь обещал Трепову удалить одиозную личность из кабинета. Но после энергичного вмешательства императрицы удален был не Протопопов, а Трепов. Около месяца прошло после доклада Трепова и его удаления. Разумеется, этот месяц ожиданий не мог не сказаться на положении в Думе. Пока договоренность о переформировании кабинета не была выполнена, о нормальной законодательной работе никто не помышлял. Дума, ее «прогрессивное» большинство, продолжала давить на Трепова, стремясь всячески дожать его до выполнения обещания убрать «ренегата». Одновременно в думских кругах распустили слух, что Протопопов неизлечимо болен, что он уже в состоянии полупомешанного, что у него на почве сифилиса «прогрессивный паралич», что Бадмаев «не столько лечит министра, сколько пичкает его тибетскими снадобьями», зомбирует его, делая послушной куклой в руках Распутина, что даже царь подвергается зомбированию, позже эти слухи, сплетни проникли в мемуары А. Ф. Керенского, И. В. Гессена, П. Н. Милюкова и др.
Дума, ее «прогрессивное» большинство, настаивали на удалении распутинцев из кабинета. Было не до законотворчества. Как раз в эти дни из комиссии передали на пленарное рассмотрение многострадальный и столь важный законопроект о волостном земстве. Совсем недавно «прогрессивные» депутаты объявили его главным проектом, связывая с ним успех своих реформ, но теперь, в условиях нарастающей конфронтации, им были нужны уже не главные проекты, а великие потрясения, новые разоблачения; правительство колеблется, нажмем сильнее и сокрушим, опрокинем его.
Последние три недели прений перед рождественскими каникулами Дума обсуждала один за другим самые острые запросы, «дожимая» исполнительную власть.
Начался этот штурм с запроса «о положении продовольственного дела в империи», возникшего по инициативе лидеров прогрессистов Ефремова и Шидловского. Обсуждение запроса заняло четыре заседания. Продовольственное дело в империи — вопрос громадной важности, напрямую связан с хлебными бунтами в Питере, открывшими славную революцию в феврале. Существует огромная литература — как специальная, так и полухудожественная, беллетристическая, в том числе самоновейшая. Солженицын уделил хлебным бунтам пристальное внимание в «Красном колесе», приводя обширнейшие отрывки из протоколов думских прений, пересказывая стенограммы, мемуары, дневники и письма. Повторять, пересказывать общеизвестное — значит уходить в сторону от основной темы. Однако для понимания думских дискуссий следует учесть следующее. Запасы хлеба в стране позволяли полностью удовлетворить потребности крупных городов и армии. Хлеб в стране был, но в Питере его не хватало. Подводил транспорт, потери в подвижном составе, в паровозах и вагонах были слишком ощутимы. В зимних условиях транспорт стал работать еще хуже, из отдаленных хлебных районов поставки шли с большими сбоями. К этому добавилось влияние дороговизны. Цены на основные продукты питания за три года войны выросли три-четыре раза — опережали рост зарплаты примерно в полтора-два раза, что, естественно, особенно больно сказывалось на положении простого люда. Общим ропотом было встречено в Питере повышение цены трамвайных билетов вдвое — с пятака до гривенника. Второй, еще более важной причиной хлебных перебоев были ножницы цен. «Твердые цены» на обязательные поставки хлеба (это — предтеча знаменитой продразверстки. — А. С.) были установлены много ниже рыночных, и мужик отказывался сдавать хлеб по таким плутократическим ценам, ибо его зерновое хозяйство становилось убыточным. Несправедливые хлебные поборы усугубили тяготы в деревне, добавились к «налогам кровью». В 1916 г. в армию призывали уже шестнадцатый миллион резервистов, брали уже не молодых парней, а сорокалетних глав семейств, на которых держалась деревня, это уже были невосполнимые потери.
Одним словом, продовольственный вопрос приобретал первостепенное политическое звучание. Императрица с тревогой писала супругу: «Тебя все обожают, но хотят хлеба!» Она настаивала на быстром, по ее убеждению, решении продовольственного дела путем передачи его в руки министра внутренних дел. Так проблема хлеба переплелась с вопросом о влиянии «темных сил», с засильем распутинцев. Все это — угроза голода, дороговизна, перебои в работе железных дорог, растущая разруха — сфокусировалось в Думе на проблеме «темных сил», личность Протопопова сделали их олицетворением. Соответствовало ли это реалиям, другой вопрос. Но дискуссия в Таврическом дворце пошла именно так.
Инициаторы запроса о продовольственном деле, то есть Шидловский и Ефремов, задали тон прениям, сразу очертив его границы. Первый заявил, что «принципа твердых цен колебать нельзя», чтобы не вызвать «громадную неразбериху», а второй добавил, что надо повысить твердые цены на хлеб и учесть положение, специфику
