печальная кампания 1812 года в Испании. Она началась потерей крепостей Сьюдад-Родриго и Бадахос, которые мы неосторожно оголили ради взятия Валенсии и из-за отправки части войск в Россию. Ненадолго прервавшись, она продолжилась и была отмечена поражением при Саламанке, ставшим следствием удаления Наполеона, недостаточного авторитета Жозефа, отказа в содействии со стороны некоторых военачальников и безрассудства Мармона. И наконец, закончилась кампания уходом из Мадрида, оставлением Андалусии и объединением всех армий, хоть и запоздалым, но еще способным заставить Веллингтона заплатить за слишком легко доставшиеся ему победы. Однако неуверенность Жозефа и Журдана, не осмелившихся настоять на правильном решении, привела к последней неудаче, в результате которой 40 тысяч англичан ускользнули от 85 тысяч французов, перерезавших их линию коммуникаций.
Таким образом, в 1812 году англичане отбили у нас Сьюдад-Родриго и Бадахос, выиграли решающее сражение, ненадолго захватили Мадрид, вынудили нас оставить Андалусию, атаковали нас даже в Бургосе и, вернувшись целыми и невредимыми после смелых операций, обнажили всю слабость нашего положения в Испании. Слабость эта была следствием многих причин, вытекавших из одной, главной – пренебрежения Наполеона, который не обладал даром вездесущности и, не имея возможности должным образом командовать из Парижа, еще менее мог командовать из Москвы.
Столько одновременных событий, катастрофических на севере и досадных на юге, должны были вызвать и вызвали большое волнение в Европе. Англия, забыв о том, что ей пришлось уйти из Мадрида, и помня только о том, что она в него вступила, воображала, будто почти освободила Иберийский полуостров от захватчиков; побуждая императора Александра к сопротивлению и не ожидая от него многого, она крайне удивилась, узнав о нашем поражении и возвращении к Неману, и теперь предавалась исступленной радости.
Германия, ошеломленная разворачивающейся у нее на глазах картиной, начинала считать нас побежденными, еще не решаясь считать уничтоженными, но при виде разрозненных отрядов обмороженных и истощенных от голода солдат начинала надеяться и на это. С каждым днем этого печального декабря возрождались надежды Германии, с надеждами – мужество, а с мужеством – неистовая ярость. Тайные общества, образовавшиеся в ее лоне, пришли в движение и готовились к всеобщему восстанию. Но Германия продолжала витать между надеждой и страхом, не решаясь предаться своему порыву, и с пламенным любопытством ожидала дальнейших событий. Наполеон между тем тайно возвращался в Париж, где его ждали преступная радость противников, уныние льстецов, удивление и боль обычных людей и боль без удивления людей сведущих. И однако ни возбужденные гордыней победители, ни ненавидевшие нас враги, ни глубоко скорбящие добрые граждане не могли даже представить подлинного масштаба катастрофы. Скоро, увы, им предстояло узнать всё.
XLVII
Когорты
В то время как волнуемая надеждой, страхом и ненавистью Европа гадала, что сталось с Наполеоном, погиб он или спасся, французский император в обществе Коленкура, Дюрока, Мутона, Лефевра-Денуэтта и мамелюка Рустама пересекал на санях бескрайние равнины Литвы, Польши и Саксонии, глубоко зарывшись в меховые шубы, ибо если бы его узнали или неосторожно произнесли его имя, это могло тотчас привести к трагической катастрофе. Человек, внушавший восхищение народам и бывший некогда предметом суеверного поклонения, теперь не укрылся бы от их ярости. Только дважды Наполеон открылся – в Варшаве и в Дрездене.
В Варшаве ему нужно было сказать несколько слов полякам, дабы подвигнуть их на последнее высочайшее усилие. Коленкур в дорожном костюме явился, как привидение, к архиепископу Малинскому, привел его в величайшее удивление, назвавшись и сказав, с кем он, и отвел архиепископа в скромную гостиницу, где тайно остановился Наполеон. Прадт обнаружил императора в дрянной клетушке (где ему разожгли огонь не без усилий с его стороны), скрывавшим страдания гордости под притворной веселостью. Он позвал главных польских министров, повелев им хранить молчание о своем пребывании в Варшаве; ободрил их, обещал не оставлять Польшу и вскоре вернуться во главе мощной армии; заявил, что русским пришлось хуже, чем ему; что они не смогут восстановить потери, в то время как он мигом восстановит свои; и что фундаментальная несоразмерность могущества России могуществу Франции через три месяца выявится и всё вернется на свои места.
Постаравшись ободрить польских министров, Наполеон отбыл, по-прежнему инкогнито, прибыл в Дрезден, остановился у посланника Серра и позвал бедного короля Саксонии, перепуганного столь необычайной переменой фортуны. Наполеон сказал ему, что не следует тревожиться из-за последних событий, что через несколько недель он вернется сильным как никогда и сохранит для него Польшу, эту старую химеру, милую сердцу саксонских государей, и оставил венценосного простака, привыкшего не понимать французского императора, а верить ему, почти успокоенным. Наполеон посоветовал ему хранить тайну об этом посещении еще двое суток, а затем уделил некоторое время написанию письма тестю. В письме Наполеон объявлял, что возвращается целым и невредимым, здоровым, спокойным и уверенным; что дела обстоят так, как он описал в 29-м бюллетене; что он намерен вернуться на Вислу с великолепной армией; что продолжает рассчитывать на альянс с Австрией и скорый набор австрийского корпуса; и что желает, чтобы к нему в Париж прислали видного дипломата (поскольку князь Шварценберг был нужен в Галиции), ибо придется обговаривать важные дела.
Затем Наполеон отбыл в Веймар. Поскольку в тех местах, через которые он собирался проезжать, в санях уже не было необходимости, он позаимствовал карету у своего посла Сент-Эньяна и поехал в Париж на почтовых. Когда Наполеон добрался до Рейна, прятаться уже не было нужды, ибо если он и был для Франции абсолютным, требовательным и даже тираничным владыкой, он оставался и ее генералом и защитником и мог безопасно в ней показаться. Чтобы не вызвать чрезмерного удивления, Наполеон послал вперед офицера с запиской, предназначенной для обнародования в «Мониторе». Она гласила, что 5 декабря император собрал генералов в Сморгони, временно, только на тот период, пока холод парализует военные операции, вручил верховное командование королю Мюрату, а сам миновал Варшаву и Дрезден и вскоре прибудет в Париж, дабы взять в свои руки управление Империей.
Наполеон прибыл почти тотчас после офицера, возвестившего о его прибытии. В половине двенадцатого вечера 18 декабря он вошел в Тюильри и застал врасплох жену, ничуть не охладевшую к нему из-за перемены положения, но глубоко удивленную, ибо она думала, что сочетаясь с ним, соединяется не только с баловнем фортуны, но и с самой фортуной, щедрой рукой раздающей земные блага. Наполеон нежно обнял Марию Луизу и, продолжая с ней род комедии, которую играл со всеми, повторил, что холод, только холод вызвал удивительное злоключение, которое, впрочем, легко исправить, как вскоре все увидят. Он ободрил жену как мог, не признавшись даже ей в терзаниях чудовищно страдавшей
