гордости.
Наутро 19-го Наполеон ждал министров и придворных. Первое свидание с покорными служителями, с которыми он столь пренебрежительно обходился с высоты своего беспримерного величия, было мучительным. Но у него имелся ресурс, который приберег для него печальный случай и которым низость большинства придворных позволяла ему воспользоваться: заговор генерала Мале. Дерзкий заговорщик до такой степени застиг их врасплох, что некоторые высшие чиновники, в частности, умный и бесстрашный министр полиции Савари, попали в тюрьму. Потом они доносили друг на друга и приказали расстрелять дюжину несчастных (тогда как виновным был один), оставшись в неуверенности относительно того, удалось ли им обрести снисходительность отсутствующего повелителя.
Поэтому теперь придворные беспокоились о том, какой прием он им окажет, и едва ли помнили при этом о пятистах тысячах погибших и о переменившейся фортуне Франции. Наполеон, обязанный дать им прискорбный отчет о событиях, мог, напротив, требовать отчета у них. Рабская зависимость, читавшаяся почти на всех лицах, была ему чрезвычайно удобна. Он принял двор и правительство с крайним высокомерием и суровым спокойствием, словно ожидая объяснений, а не собираясь их давать: рассуждая о внешних делах как о самых незначительных, а о внутренних – как о наиважнейших, желая, чтобы ему разъяснили последние, словом, расспрашивая, чтобы самому избежать расспросов. Разумеется, говорил он, обращаясь то к одним, то к другим, в этой кампании случилось немало невзгод, французская армия пострадала, но не более, чем русская армия. Затем, оставляя без внимания, как нечто второстепенное, экспедицию в Россию, Наполеон спрашивал, как можно было дать себя застигнуть врасплох и, главное, почему, даже поверив в его смерть, не обратились к императрице и королю Римскому, законным его преемникам, как могли так легко поверить в упразднение существующего порядка вещей?
Что отвечать на эти обоснованные, но неосторожные вопросы, никто не знал, и все уходили от ответа, опуская головы и словно признавая, что случилось нечто необъяснимое. Никто не осмелился сказать Наполеону правду о том, что его империя не имеет основания, что он мог бы придать ей видимость стабильности, соблюдая осторожность и сохраняя благоразумие, что его способ действий вынуждает скорее предположить, что его империя окончится вместе с его жизнью, и даже, может быть, раньше; что поэтому не удивительно, что какой-то наглец, сказав, что император погиб под огнем, и объявив его правление упраздненным, встретил повсюду людей, склонных ему верить и повиноваться. Вот что должны были ему сказать и не сказали, ибо не понимали этого или не смели выразить. Но Наполеон, настаивая на своем и слишком долго задерживая внимание на этой теме, совершал ошибку. Не добившись ни от кого ответа, но побудив всех размышлять на эту тему, он вынудил людей прийти к тем же мыслям.
На его настойчивые расспросы отвечали, переводя взгляд на министра полиции, которого словно назначили главным виновником, обреченным расплатиться за всё: не только за заговор Мале, но, быть может, и за Русскую кампанию. Тем утром Савари пребывал в полной изоляции, никто не осмеливался заговорить с ним, и все присутствующие ожидали для него оглушительной опалы. Но после общего официального приема Наполеон побеседовал с каждым в отдельности. Особенно долго он слушал Савари, ибо испытывал род уважения к его смелости, уму и искренности. Герцог Ровиго дал понять императору, что поскольку всё было задумано дерзким маньяком, который не открыл своей тайны никому, полиция не могла ничего знать; что этот человек, используя столь допустимую новость о гибели Наполеона под огнем, встретил всеобщую веру в его слова, тотчас превратившуюся в невольное сообщничество; что неповинные офицеры, не предполагавшие, что их могут так дерзко обманывать, предоставили своих солдат и поневоле стали преступниками; а те, кто хотел заставить всех поверить в обширный заговор, бессмысленно уничтожили двенадцать жертв. Это объяснение, в точности соответствовавшее истине, оправдало его в глазах повелителя, всегда справедливого, когда он не был несправедлив по гневу или расчету. Но слова эти стали серьезным обвинением против тех, кто приказал расстрелять двенадцать несчастных, из которых по-настоящему виновен был только один. Наполеон подозревал это еще в Смоленске и полностью убедился в своей правоте, выслушав своего министра полиции. Он согласился с тем, что только Савари и понял всё правильно, а затем, по окончании аудиенции, удивил всех видимыми знаками благорасположения к нему, ибо старался некоторым образом возвысить министра, которого ему трудно было заменить.
Оставшись наедине с Камбасересом и испытывая со столь здравомыслящим собеседником затруднения, каких не испытывал ни с кем другим, Наполеон спросил у него, что тот думает о необычайной Русской катастрофе, не сильно ли она его удивила. Великий канцлер признался, что был крайне удивлен, и, несмотря на убеждение, что столь многочисленные войны плохо кончатся, о чем и пытался робко говорить Наполеону, он не предчувствовал катастрофы столь ужасной. Наполеон обвинил во всем погоду, внезапный и необычайный холод, обрушившийся на него прежде времени, словно он не должен был предвидеть такого рода невзгод и словно предприятие не столкнулось с непреодолимыми трудностями из-за расстояний еще до начала холодов. Часть ответственности за трагическую авантюру Наполеон переложил на варварское безрассудство Александра, который причинял себе бо́льший ущерб, сжигая собственные города, нежели намеревался причинить ему Наполеон; ибо, сказал Наполеон, он хотел только вынудить российского императора согласиться на весьма приемлемые условия мира: словно Александр был обязан соразмерять военные действия с расчетами противника и сделать войну более легкой, чтобы его проще было разгромить, словно опрокинув повелевавшего Европой гиганта посредством этих жертв, он должен был сожалеть о нескольких сгоревших городах, и даже о сгоревшей столице.
Извинения, придуманные Наполеоном, были слабыми;
но, не имея возможности замалчивать Русскую катастрофу с таким человеком, как Камбасерес, он говорил пустяки, цену которым знал и сам, человеку, который знал ее так же, как и он. Сказав всё это, Наполеон поблагодарил Камбасереса за проявленное усердие и вернулся к теме, которую хотел сделать великим событием дня, к заговору Мале, вовсе не упрекая своего великого канцлера, судию обыкновенно разумного и человечного, в бессмысленной смерти многих жертв. Он повторил слова, которым из его уст предстояло перейти на уста всех высших чиновников государства, о том, что ему нужны не только храбрые солдаты, но и твердые администраторы, способные умереть ради защиты трона, как солдаты ради защиты родины. Затем он заговорил об опасностях, которым подвергся и которым ему еще предстояло подвергнуться, чтобы исправить положение дел; о необходимости обеспечить передачу короны сыну, если он погибнет, и средствах этого добиться; о преимуществах заблаговременной коронации заранее назначенного наследника, что довольно часто случалось в мире; и наконец, о необходимости великого представления, которое поразит людское воображение
