и заставит гражданских чиновников услышать голос долга.
Рассуждения эти были направлены против честного и неподкупного чиновника, который, увы, своим поведением во время недолгого успеха Мале доставил обильную пищу злым языкам. Будучи префектом Сены и прибыв в город в минуту, когда заговорщики входили в ратушу, господин Фрошо поверил их речам, ни на секунду не заподозрил, что они хотят ввести его в заблуждение, и просто повиновался мнимому декрету Сената, приказав подготовить главный зал ратуши для приема нового правительства. Конечно, проявленная им легковерность давала такой же повод к насмешкам, как и арест Савари, но объяснялась, как и всё дело, непрочностью имперских учреждений, и ее следовало бы, повторим, предать забвению, а не привлекать к ней внимание публики. Наполеон же, напротив, хоть и уважал Фрошо и не питал к нему враждебных чувств, решил использовать его в представлении, которое готовил и к которому хотел привлечь общественное внимание, чтобы оно не задержалось на событиях в России. Он решил вызвать господина Фрошо в Государственный совет, а все главные государственные органы собрать во дворце Тюильри и обратиться к ним с торжественной речью, посвященной его возвращению и текущим событиям. Обычай этот, укоренившийся в наше время, тогда еще был не в ходу. Великий канцлер Камбасерес указал руководителям всех органов, какова должна быть направленность их торжественных речей, и в воскресенье 20 декабря, через день после своего прибытия, Наполеон принял Сенат, Государственный совет и главные управления.
От имени Сената взял слово Ласепед, его президент. Он начал с поздравления Наполеона с благополучным возвращением, поздравил с этим событием и Францию, ибо «всякое отсутствие Императора, замедляя благотворное воздействие его гения, является национальным бедствием». Затем он перешел к основной теме, но не к Русской кампании, а к заговору Мале. Люди, которым милосердный император простил их прошлые преступления, сказал он, захотели ввергнуть Францию в анархию, коей ее вывел его покровительствующий гений; но их злодеяние было недолгим, а наказание – скорым. Франция, искушенная безумным посягательством, вновь почувствовала, чем обязана наполеоновской династии, и вознамерилась остаться ей верной навсегда, а Сенат, учрежденный для ее сохранения, решился умереть ради нее.
Мы видим, что не имеет смысла прислушиваться к этим уже не раз слышанным банальностям. Однако один пассаж хвалебной речи заслуживал внимания. В начальные эпохи наших древних династий, добавлял президент Сената, монарх не раз приказывал, чтобы торжественная клятва заранее связала французов всех званий с наследником трона, и если позволял возраст юного принца, на его главу возлагалась корона как залог будущей власти и символ непрерывности правления.
Очевидно, эти слова были подсказаны сверху и являлись первым указанием на план, о котором мы упомянули: заранее подготовить, на случай внезапной гибели Наполеона, передачу императорской короны его сыну. Речь Сената заканчивалась словами о стихиях, ставших единственной причиной неудачи Русской экспедиции;
о варварстве русских, сжигавших свои города вместо того, чтобы сдавать их французам; о скорби императора Наполеона, хотевшего не беспощадной войны, а справедливого урегулирования разногласий; о храбрости французов, по-прежнему готовых встать под знамена и завоевать славный мир.
Восседавший на троне Наполеон отвечал словами, которые, хоть и вписывались в заданную им модель, но носили иной характер, нежели речи унылых льстецов.
Он, разумеется, озабочен славой и величием Франции, сказал император, но прежде всего думает, как обеспечить ей покой и благоденствие. Спасение ее от раздоров анархии – вот что было и будет постоянной целью его усилий. И потому, не меньше, чем героических солдат, он просит у неба смелых администраторов. Намекая на пожелание, выраженное Сенатом, Наполеон сказал: «Я полагаю, что изучил дух моих народов в различные века;
я размышлял о том, что происходило в различные эпохи нашей истории, я буду думать об этом еще…»
Что до Русской экспедиции, Наполеон выказал благоразумное намерение не ожесточать ссору с Александром. «Война, которую я веду, есть война политическая, – сказал Наполеон. – Я начал ее без враждебности и не хотел причинять России те беды, которые она сама себе причинила. Я мог бы вооружить против нее часть ее собственного населения, дав свободу крестьянам. Меня просили об этом во многих деревнях, но я отказался от меры, которая обрекла бы на смерть тысячи семей. Моя армия пострадала, но только из-за суровости климата», и проч.
Затем, весьма надменно поблагодарив Сенат, Наполеон принял Государственный совет. Представители этого органа могли только вновь повторить слова, предписанные для данных обстоятельств, и таковые не заслужили бы упоминания здесь, если бы не ответ Наполеона. Советники повторили, что несколько злодеев хотели ввергнуть Францию в анархию, что за преступлением скоро последовало справедливое наказание, что Франция по этому случаю почувствовала удвоенную любовь к династии, которой обязана славой и благополучием, и что при повторении подобной неожиданности она припадет к стопам наследника трона и поддержит его. После этого, сказав о войне больше, чем Сенат, делегация заявила, что Совет обнаружил в последних несчастьях нечто, исполнившее его радости и восхищения: чудесное развитие августейшего характера, который никогда не казался столь великим, как среди бедствий, посредством которых фортуна захотела ему показать, что может быть переменчивой! Но то было мимолетное испытание; вся Франция ринется под знамена, враги убедятся в неизмеримом превосходстве наших сил, и наступит славный мир. Государственный совет может предложить императору только восхищение, любовь и верность взамен всех благ, которыми он осыпал Францию, но Наполеон в своей доброте соблаговолит их принять, и проч.
Не считая зрелища мятежной толпы, осыпающей бранью поверженных властителей, нет ничего печальнее, чем вид распростертых у ног власти государственных мужей, которые восхищаются ею с тем бо́льшим жаром, чем больше ошибок она совершает, заверяют ее в верности и клянутся умереть за нее незадолго до того, как отправятся приветствовать новую власть. Счастливы страны с крепким устройством, избавленные от столь постыдных зрелищ!
Ответ Наполеона стал знаменитым. Он не мог быть жалким, но оказался столь же безосновательным, как и всё ранее нами изложенное. Он тронут, сказал Наполеон, чувствами Государственного совета. Если Франция выказывает такую любовь к его сыну, значит, она убеждена в благодетельности монархии. Затем Наполеон добавил знаменитые слова: «Все несчастья Франции проистекают от философии, от туманной метафизики, которая тщится докопаться до первопричин и на их основе строить законы народов… Провозгласив долгом принцип мятежа, философия привела к кровавому режиму; она заискивала перед народом, призывая его к верховной власти, которую он неспособен осуществлять, она разрушила святость и почитание законов, поставив их в зависимость не от священных принципов справедливости, но только от воли ассамблеи, состоявшей из людей, чуждых знания гражданских, уголовных, административных, политических и военных законов».
Как странно было самому просвещенному народу Европы наблюдать этот гнев
