Нынешнее правительство не уставало выказывать боевой настрой. Министр внутренних дел Роберт Пиль, недовольный давно устаревшими методами работы сыщиков с Боу-стрит, предлагал даже обеспечить закон и порядок с помощью единой полиции с централизованным управлением – поистине устрашающая идея. В Сити уже заявили, что не потерпят никакой полиции, не подчиненной лорд-мэру, а добропорядочные граждане судачили: «Герцог и Пиль хотят вернуть нас в суровые времена Кромвеля и генералов». По мнению Карпентера, до реформы было как никогда далеко.
Поэтому, когда толпа начала расходиться, Карпентер пришел в великое удивление при виде лорда Боктона в темно-зеленом, который направился к нему ничуть не мрачный, но даже с улыбкой. Протянув руку, этот упертый тори изрек:
– Мистер Карпентер, я согласен с каждым вашим словом!
Карпентер подозрительно посмотрел на него. Скупердяй Боктон мог согласиться с критикой абсурдных затрат на Букингемский дворец, но не больше.
Лорд Боктон, видя его недоумение, хладнокровно продолжил:
– Мы с вами ближе, чем вам кажется, мистер Карпентер. Вообще-то, – подался он ближе, – я пришел просить помощи.
– У меня?
Какого дьявола ему нужно?
– Да. Видите ли, мистер Карпентер, я выступаю за парламент. – Он снова улыбнулся. – И я призываю к реформе.
Наблюдая за Закари Карпентером, лорд Боктон с удовольствием убедился, что правильно оценил человеческую природу. Предложения, которые он сделал радикалу, были тщательно выверены. Боктон всерьез надеялся добиться желаемого.
Отстаивать систему представительства, которой возмущался Карпентер, было действительно трудно. Там не было депутатов от крупных промышленных городов; многими парламентариями от сельских округов успешно помыкали видные лендлорды, а самым возмутительным явлением были карманные округа – их часто называли гнилыми местечками, где депутаты выдвигались от жалкой горстки избирателей. Такие парламентарии часто бывали не самостоятельными политиками, а кем-то купленными ставленниками.
Некоторые радикалы даже предпочитали тайное голосование.
– Лично мне, – поделился Боктон, – эта практика кажется трусливыми закулисными махинациями, в которых не должен участвовать человек честный. Возможно, вы убедите меня в обратном, мистер Карпентер.
А подлинным испытанием стал вопрос об избирательном праве.
– Вы искренне считаете, мистер Карпентер, что правом избирать руководителей государства должен любой человек, например работник, выгнанный за пьянство, подмастерье, даже нищий в работном доме?
И Карпентер, как и ожидалось, замялся. Этот вопрос годами мучил реформаторов. Пуристы считали, что избирательным правом должны обладать все, независимо от положения. Десять лет назад Карпентер согласился бы с этим, но с возрастом начал сомневаться. Готовы ли к такой ответственности его двадцать работников?
– Правом голоса должны обладать все, кто платит налоги.
Почтенные граждане. Такие, как он сам.
– Именно так, – подхватил лорд Боктон.
Ни одному из них не пришло в голову, что это может касаться и женщин.
– Мой титул наследника графа Сент-Джеймса – лишь дань этикету, – напомнил Боктон Карпентеру. – Отец заседает в палате лордов, но я могу находиться в палате общин. – (Так часто поступали расчетливые аристократы.) – На следующих выборах я собираюсь баллотироваться от Сент-Панкраса, – продолжил он. – Конечно, я тори, но обещаю голосовать за реформу. Мне нужна ваша поддержка.
– Но почему? – изумился радикал. – Зачем вам реформа?
Причина, по которой Боктон и подобные ему тори вдруг развернулись и стали ратовать за реформу, не имела никакого отношения к существу дела. Она заключалась в ирландских католиках.
В минувшем году на внезапных дополнительных выборах в британский парламент был избран видный ирландский католик. По существовавшим законам он не мог там находиться. «Но если мы упремся, ирландцы могут восстать, – с сожалением констатировал Веллингтон. – Мы обязаны сохранить королевскую власть». Его прагматичный солдатский ум считал это делом чести. И после отчаянной борьбы правительство тори фактически объединилось с вигами, проведя закон, который предоставлял католикам те же права, что и диссентерам. Но это был опасный политический курс.
К весне 1829 года несгибаемые тори в шейрах поймали себя на согласии с лавочниками-уэслианцами. «Англия – протестантское государство, – заявили они. – Иначе зачем мы вышвырнули Стюартов? Правительство и его ставленники предают нас. Сегодня они уступят католикам, а завтра кому?»
– На самом деле, – с обезоруживающей откровенностью сказал Карпентеру Боктон, – некоторые из нас склоняются к мысли, что вернее иметь дело с надежными людьми из среднего класса, чем с беспринципными марионетками. Я не горячий поклонник реформ, но разумная реформа, наверное, лучше хаоса.
Мужчины взглянули друг на друга. У них были общие интересы. Они договорились.
Остался нюанс, по-прежнему удивлявший Карпентера. Достигнув взаимопонимания с бывшим врагом, он отважился спросить:
– Милорд, означает ли это, что теперь ваш отец доволен вами?
Боктон чуть замялся и напустил на себя страдальческий вид.
– Не знаю… – ответил он, выдержал еще одну короткую паузу и продолжил: – Скажите, мистер Карпентер, сошлись бы вы с ним во мнении насчет Букингемского дворца?
– Полагаю, что да.
– А вот и нет. Он говорит, что король волен тратить сколько пожелает.
Это была истинная правда. Охочий до удовольствий граф дружил с королем, и ему было глубоко наплевать на сумму, в которую обходился дворец.
Карпентер пришел в замешательство. История с Букингемским дворцом повергла его если не в полное удивление, то в некоторый шок.
– Он не всегда последователен, – признал Карпентер.
– Надеюсь, что и только, – с сыновней искренностью отозвался лорд Боктон. – Беда в том, что родные беспокоятся за него. Они давно озабочены тем, что он, возможно, не вполне… – Он помедлил в последний раз. – Что он не в своем уме. – Боктон серьезно взглянул на Карпентера. – Вы часто с ним видитесь. Что скажете?
– По-моему, с ним все в порядке, – нахмурился Карпентер и чуть не добавил: «для лорда».
– Хорошо, хорошо. Я рад это слышать. Мистер Карпентер, если у вас возникнут какие-то сомнения, то будет весьма любезно с вашей стороны поставить меня в известность – конечно, совершенно конфиденциально.
Люси навсегда запомнила день, когда они отправились на Лавендер-Хилл.
Было тепло, они шагали по Тоттенхем-Корт-роуд. Люси взяла флягу с водой и кое-что из еды; все это было убрано в узелок. Пройдя с милю, они останавливались, чтобы Горацио передохнул, и так добрели до Стрэнда и перешли через мост Ватерлоо.
Годами раньше это вылилось бы в более приятную прогулку вдоль Темзы с лесными складами по правую руку и огородами по левую. Теперь же склады превращались в маленькие фабрики, а огороды сменились рядами домов для рабочих и мелких предпринимателей. Люси и Горацио достигли окрестностей Ламбетского дворца; день разогрелся, и стало жарко. Оттуда им предстоял еще один длинный переход до Воксхолла, где все еще действовал старый парк развлечений. Но великолепный вид на дворец испортил выросший перед ними уксусно-спиртовой завод.
Когда они дошли до Воксхолла по нагревшейся и пыльной дороге, Люси заметила, что Горацио начал прихрамывать.
Мэри Пенни миновала Воксхолл, едва отзвонили полуденные колокола. Двуколка, направлявшаяся в Клэпхем, приготовилась к долгому подъему, но тут она заметила на обочине державшихся за руки детей.
– Стойте! – крикнула она кучеру. – Давайте подвезем ребятишек. Они совсем выдохлись.
И секундой позже Люси и Горацио с великим облечением устроились подле доброй леди. Услышав, куда они держат путь, та воскликнула:
– Надо же, я там и живу! Дивное местечко!
Потом, когда Люси просветила ее насчет их похода, спросила:
– И вы хотели идти обратно пешком до самого Сент-Панкраса? Долгая дорога, – заметила Мэри, рассматривая ноги Горацио. – Давайте-ка вы сперва хорошенько отдохнете на Лавендер-Хилле.
Послеполуденный Лавендер-Хилл. Августовское солнце щедро рассылало тепло. Тысячи – возможно, десятки тысяч – лавандовых кустиков насытили склоны голубоватой дымкой, над которой без умолку и монотонно жужжали бессчетные пчелы. От аромата кружилась голова.
Люси, развязывая узелок с едой, побаивалась пчел. Но те были слишком заняты лавандой. Она прикрыла голову Горацио платком от солнца.
И дети провели там час, затем следующий; им было так хорошо, что никуда не хотелось идти, и они упивались теплым, насыщенным сладостью воздухом, как волшебным эликсиром, обещавшим новую жизнь. Та леди не зря назвала это место дивным. Люси, сидевшей в лаванде под лазурным небом, происходящее казалось сном.
