– Спой мне про лаванду, – сонно пробормотал Горацио. Она спела, и он спросил: – Ты же не бросишь меня, Люси?
– Конечно нет. Никогда!
Он задремал, а когда проснулся, заявил:
– По-моему, Люси, у меня прибавляется силенок.
– Так и есть.
– Пошли домой, а маме нарвем лаванды, – радостно сказал он.
Дойдя до края поля, они оторопели при виде ждавшей их двуколки.
– Хозяйка велела отвезти вас домой, – сообщил кучер. – Забирайтесь-ка скоренько.
На обратном пути дети спели друг дружке все песни, какие вспомнили. И особенно про лаванду, снова и снова.
Реформаторам вроде Закари Карпентера повезло с катаклизмом 1830 года. Порядок, восстановившийся в Европе после великой смуты Французской революции и взлета Наполеона в Европе, был далеко не прочным. Кипение демократических сил, разбуженных французами, притихло, но вовсе не улеглось, и то в одной, то в другой стране вспыхивали восстания.
Да и рыночный бум, царивший в последние годы в Англии, внезапно прервался; урожай минувшего лета стал сущим бедствием, а пересмотр Веллингтоном «Хлебных законов» был даже не полумерой – цены на хлеб взлетели. В июне умер король, так и не достроив свой вычурный лондонский дворец, и ему наследовал добродушный брат-флотоводец, ставший королем Вильгельмом IV. А в июле прибыли новости из Франции. Французы больше десяти лет прожили при восстановленном, гнилом королевском режиме, и с них было достаточно. Они восстали. Все закончилось в считаные дни, и была установлена новая либеральная монархия. Европа же, как всегда, равнялась на Францию. Бунты вспыхнули в Италии, Польше и Германии. И в Англии, как по сигналу, тоже начались беспорядки.
Свинговские бунты, так напугавшие Англию тем августом, не затронули городов. Названные в честь некоего капитана Свинга – как позже выяснилось, никогда не существовавшего джентльмена, – они разразились на юге и востоке, по которым особенно больно ударили высокие цены на продукты питания. Бунтовщики кляли все подряд: правительство, сельскохозяйственные машины, землевладельцев. Мятежи вспыхивали неделю за неделей то в одном месте, то в другом; огромные банды бродили от деревни к деревне.
Однако Карпентера тот год наполнил растущим возбуждением. В первые месяцы он был захвачен развитием событий на севере Англии, где было сделано несколько попыток объединить организации мелких производителей и рабочих в союзы, способные лоббировать свои интересы и диктовать их высшему классу. Цели этих новоиспеченных союзов оставались неясными. «То, что люди объединяются вообще и делают это упорядоченно, означает одно: грядущие перемены», – рассудил Карпентер.
Но его подлинный душевный подъем совпал с выборами, на которые он пошел летом со своим новым соратником Боктоном. После кончины короля и восхождения на трон преемника всегда назначались выборы. Вот Веллингтон их и устроил. Событие было не столь и важным, так как за большинство мест не шло никакой борьбы. Но для Карпентера и Боктона дела обстояли иначе. Представительство от Сент-Панкраса оспорили. Борьбу повел обходительный юрист, поддержанный джентльменами из приходского совета. Неожиданная кандидатура угрюмого тори Боктона, стоявшего на виговской платформе реформ, выглядела неуместной.
Боктон с Карпентером выработали простейшую тактику. Когда бы ни выступал кандидат, подтягивался и Боктон. Сперва он соглашался с каждым словом тори. Потом заявлял: «Но это, к сожалению, не поможет». И после – а с этим он отлично справлялся, благо искренне верил, – рисовал ужасающую картину. Революция во Франции; союзы, формируемые на севере; огромные банды голодающих работяг, готовые в любой момент перейти через Лондонский мост. В конце он восклицал: «Вы этого хотите? Пусть я всю жизнь отстаивал интересы аристократии, но говорю вам: так продолжаться не может. Революция или реформа. Выбор за вами».
Речи Карпентера перед реформаторами и радикалами родного округа звучали еще проще.
– Боктон – тори, но он узрел свет. Он наша единственная надежда. Голосуйте за него!
В последние годы Карпентер реже виделся с благородным графом, но когда они встретились, он с сожалением отметил, что Сент-Джеймс, которому было уже прилично за восемьдесят, сдал. Одежда висела мешком. Руки распухли и приобрели лиловый оттенок. Во взгляде поселилось раздражение.
Карпентер увидел графа в разгар выступления Боктона. Граф со своим внуком Джорджем стоял чуть в стороне от толпы и напряженно следил за действом. С их места было хорошо слышно Боктона. Тот говорил довольно прилично. Поэтому Карпентер приветствовал старика живой улыбкой и осведомился:
– Пришли поддержать сына, милорд?
Сперва ему показалось, что граф не расслышал, и он уж собрался повторить, но тут Сент-Джеймс взорвался:
– Поддержать Боктона? Этого предателя? Да будь я проклят, если поддержу!
Карпентер отметил, что юный Джордж промолчал.
– Идите к черту, – сказал граф, обращаясь, по-видимому, к Карпентеру, и заковылял прочь, сопровождаемый Джорджем.
На выборах лорд Боктон был избран подавляющим большинством и стал депутатом от Сент-Панкраса. Реформаторы легко заняли почти все места, за которые шла борьба.
– Похоже, ветер меняется, – заявил Закари.
Многие тори заколебались.
Однако положение в стране оставалось зыбким. Свинговские бунты продолжались, охватывая район за районом и вспыхивая неожиданно, так что правительству не удавалось их обуздать. Оппозиция вигов ежедневно высмеивала правительство и твердила, что средние классы этого не потерпят.
– Они на взводе, – докладывал из Вестминстера Боктон.
Герцог Веллингтон гнул свою линию. Единственной уступкой правительства в том году стало разрешение нелицензированным мелким производителям варить дешевое пиво. Он счел, что это компенсирует возросшую стоимость хлеба. Но колебавшихся депутатов палаты общин, не столь закаленных в боях, продолжали пугать восстания в глубинке. Боктон развеселился, когда однажды к нему подошел взволнованный парламентарий и убежденно произнес, не зная авторства фразы:
– Отныне, Боктон, революция или реформа.
В начале ноября доблестный герцог Веллингтон решил, очевидно, определиться и хладнокровно уведомил страну, что в обозримом будущем, покуда он на посту, не будет никаких реформ. Даже отдельные тори признали, что это было чересчур. Спустя две недели палата общин сместила правительство, и Боктон в порядке любезности навестил Карпентера в мастерской, где сказал:
– Король призывает вигов, мистер Карпентер. Получайте вашу реформу.
Год начался скверно для Люси. Даже весеннее тепло не принесло Горацио облегчения. Жаркими летними днями он, хотя и уставал, отправлялся, пока был в силах, к Темзе и бродил по илистым отмелям, а Люси и Сайлас работали. Однажды она побаловала его и прогуляла от Лондонского моста, где они трудились, до Банка. Прошлым летом предприимчивый перевозчик ввел новый вид транспорта: огромный экипаж на двадцать мест, влекомый тремя крепкими лошадьми и ходивший от Банка на запад до местечка Паддингтон. Он был назван омнибусом, и дети доехали на нем домой – до самого Сент-Панкраса. Это обошлось им в шесть пенсов.
И все же она видела: Горацио слабел. В душе девочка знала, что он никогда не поправится в их убогом сыром жилье у грязной реки, в страшных лондонских туманах. И хотя мысль о расставании с ним была невыносима, она сказала Сайласу:
– Он должен уехать отсюда. Во что бы то ни стало.
Сайлас промолчал.
Прикидывая, кто бы мог им помочь, она не раз упрашивала лодочника:
– Ну пожалуйста, подумай! Неужели нет никакой семьи, никаких друзей, чтобы ему помочь? Что, у нас вовсе нет родственников?
И тот неизменно отзывался грубым басом:
– Нет.
Однажды ясным октябрьским днем Горацио бродил по отмелям у Блэкфрайерса, и Люси с Сайласом, оглянувшись на его крик, увидели, что он призывно машет. Тихо выругавшись, Сайлас в конце концов согласился вернуться, и Люси, боясь неведомой беды, поспешила к нему по грязи. Брат оказался жив и здоров; он гордо вытянул руку и показал целых пять золотых соверенов.
– Пять соверенов! – улыбнулся он. – Ну что, теперь мы богаты?
– Еще бы! – воскликнула Люси.
– Может, бросишь работу? Хотя бы на время?
– И мы закатим пир, – пообещала она взамен.
Люси и Сайлас курсировали по реке еще час, и всякий раз, когда Люси оборачивалась, она видела мальчонку – тот так и стоял, улыбаясь ей со странным, нездоровым румянцем на мертвенно-бледном лице, и она содрогалась, думая, до чего он хрупок, почти прозрачен, как обитатель потустороннего мира.
Самое знаменитое голосование палаты общин в истории современной Англии состоялось 23 марта 1831 года. Великий билль о реформе парламентского представительства, предложенный новым правительством вигов, был принят с боем. Итогом стало упразднение ста округов. Вся политическая система подверглась радикальной перестройке.
