на планете, достался от прошлых веков пестрый букет представлений об Африке. Правда, отошла в прошлое идея античности: «из Африки всегда приходит что–то новое», как и мысль Руссо о «благородном дикаре». Зато широко распространилась уверенность в расовой неполноценности людей с черным цветом кожи, рожденная или усиленная веками работорговли и «схваткой за Африку».
Широко бытовало мнение, что у Тропической и Южной Африки нет истории, что эти общества статичны, абсолютно неспособны к развитию, если нет вмешательства извне. О крупных каменных сооружениях Зимбабве, возведенных в доколониальные времена, английский путешественник Теодор Бент писал: «всем прекрасно известно, что негры из–за характера своего мышления никогда не могли бы совершить столь сложную работу».
История государственных образований доколониального периода не привлекала внимания европейцев. Само появление этих государств обычно объясняли тем, что в давние времена из Азии в Африку пришли скотоводы–хамиты и навязали свою культуру аборигенам — пассивным земледельческим народам. В фундаментальном труде немецких историков, многотомной «Истории человечества», переведенной на русский язык перед Первой мировой войной, говорилось: «Громадная и неуклюжая по своему виду, с негостеприимными берегами, выжженными большею частью лучами тропического солнца, Африка… угрюма и загадочна, как сфинкс в египетской пустыне. И какова земля, таков и народ. Едва известный подвижным расам Азии и Европы в течение тысячелетий, своим цветом кожи уже как бы отверженный от ряда благородных народов, прожил он, замкнувшись, неисчислимые годы, не выходя из естественных границ своей территории для дружеского сношения или неприятельского нападения… Если мы можем сравнить историю рас Европы с деятельностью в ясный солнечный день, то история Африки только тяжелый ночной сон; спящего он успокаивает или тревожит, так что он с беспокойством поворачивается на своем ложе; но другие его не знают, а проснувшийся скоро забывает о нем».
С предрассудками соседствовала романтизация Африки. В обыденном сознании европейцев Африка долго оставалась таинственной и загадочной — фантастическая природа, непроходимые дебри, невиданные звери, необозримые алмазные россыпи, неисчерпаемые богатства золотом.
Восхищение вызывали прежде всего природа и животный мир. Но все же была и идеализация африканцев и их жизни, по сравнению с которой, как писал В. И. Немирович–Данченко, «вся эта Европа, суетливая, жалкая в гоньбе за наживой, жадная и подлая в хищничестве и завоевании, лицемерная в рабстве и насилии, — сон и только сон».
Об Африке знали по книгам Луи Жаколио, Луи Буссенара, Райдера Хаггарда, Жюля Верна, Майн Рида, Пьера Лоти, Пьера Милля, Августа Нимана. О поразительном распространении колониально–приключенческой литературы свидетельствует такой факт: на рубеже XIX и XX вв. в казахском устном эпосе (казахской письменности еще не было) появился рассказ «Зулус» известных сказителей, братьев Кербабаевых. Из содержания видно, что в основу его положены сцены романа Райдера Хаггарда «Копи царя Соломона». Еще больше — по колониально–приключенческим романам авторов, в наше время забытых напрочь, но тогда очень популярных среди молодежи, да и не только молодежи. И по бульварной литературе, массовым дешевым изданиям.
Разумеется, читающая публика не составляла в тогдашней Европе большинства населения. Но и те, кто не были приучены к чтению, заслушивались рассказами бывальцев, которые зачастую ярко расцвечивали виденное. А в лавках «колониальных товаров» были рекламы с дразнящими воображение картинками якобы из африканской жизни. Торговцы вкладывали такие же, но уменьшенные, картинки в коробки и пакеты с товарами, предлагая их собирать, и давали за это премии и льготы.
Слово «Африка» в массовом сознании связывалось больше всего с такими именами, как Ливингстон и Стенли. А обобщенно — это мужественный европеец с обветренным загорелым лицом, в пробковом шлеме, во главе отряда черных носильщиков, сражается со львами, носорогами и крокодилами, прорубается сквозь скалы и через тропические леса, переправляется через горные стремнины, открывая для соотечественников новые и новые края. «Африка существовала как земля для путешественников, для разных Стенли и Ливингстонов», — писал Константин Паустовский о тех временах, о годах своего детства. «Мне, как и другим мальчишкам, — вспоминал он, — Африка, где мы бродили в мечтах». Это была охота на львов «с рассветами в песках Сахары, плотами на Нигере, свистом стрел, неистовым гамом обезьян и мраком непроходимых лесов». И с мечтами о том, чтобы «таинственную Африку» пройти «от Алжир до мыса Доброй Надежды и от Конго до Занзибара». Такая романтизация настолько увлекала юношество, что многие бежали в Африку, нанимаясь юнгами на корабли или прячась в трюмах. Незадолго до Первой мировой войны эти мечты ярко передал Николай Гумилев (сам он побывал в Африке четыре раза, и для него она была «отражением рая»):
Я пробрался в глубь неизвестных стран
Восемьдесят дней шел мой караван.
Но наряду с романтизацией были настроения сугубо циничные. Французский поэт Артюр Рембо, отправляясь в Африку, выразил их так: «Я вернусь с железными мускулами, с темной кожей и яростными глазами… У меня будет золото; я стану праздным и грубым».
Если не вспомнить эти представления, невозможно понять не только отношение Европы к Африке, но и самих европейцев на заре XX столетия. Тем более, что такие представления оказались чрезвычайно живучи: не столько романтизация, сколько предрассудки.
Намного труднее понять, каким африканцы видели белого человека. В фольклоре отразилась сложная гамма чувств. Но, безусловно, — изумление и протест.
Что ж удивляться, если у народа ньякьюса (Танзания) была песня:
Кому поклоняются европейцы?
Кому поклоняются европейцы?
Деньгам, деньгам.
Европейцам трудно было понять африканцев, поэтому считали их малопонятливыми, как дети. Африканцы платили им тем же. У народа эве (Гана, Того, Дагомея) была песня:
Младенец — это европеец:
Он с нами говорить не может,
За это сердится на нас.
Младенец — это европеец:
Ему до ближних дела нету,
Тиранит он отца и мать.
На протяжении двадцатого столетия представления менялись и становились все многообразней. Но взаимные предубеждения, возникшие в сознании европейцев и африканцев, не исчезли и вряд ли могут исчезнуть без больших усилий с обеих сторон. Как известно, стена предрассудков — одна из самых прочных стен, когда–либо сооруженных человеком. Даже в период деколонизации, в середине 50‑х годов XX в., политический деятель Южно-Африканской Республики (тогда — Южно–Африканский Союз) мог заявить: «Африканцы — это дети, и поэтому европейцы должны выполнять по отношению к ним роль родителей… Им нельзя предоставить власть, которой пользуются взрослые, знающие, как ею пользоваться».
Легко представить, какой протест, какую ярость подобные идеи вызывали у африканцев.
Политическая карта Африки после Первой
