смотреть ей в глаза. Она гордилась тем, что вручает себя любимому чистой и белой как снег, по которому не ступала ничья нога. Однако от него требуется одно: чтобы он был верен ей отныне и впредь. Будущее зависит от нее. Что до настоящего, Гетта чувствовала, что получила от миссис Хартл достаточные заверения.
Надо немедленно рассказать матери о перемене своих взглядов. В дом Гетта вошла не угрюмая и не настроенная молчать. Она собиралась быть очень ласковой с маменькой, если та выслушает ее благосклонно, но в любом случае твердо держаться своего решения. Слуга сказал ей, что леди Карбери вернулась, и Гетта сразу поднялась к ней в комнату.
– Гетта, где ты была? – спросила леди Карбери.
– Маменька, – сказала она, – я собираюсь написать мистеру Полу Монтегю, что была к нему несправедлива.
– Гетта, ты ничего подобного не сделаешь, – ответила леди Карбери, вставая.
– Маменька, я была к нему несправедлива и должна об этом написать.
– Это значит позвать его обратно.
– Да, маменька, именно этого я хочу. Я напишу, что, если он придет, я его приму. Я знаю, он придет. Ах, маменька, давай не будем ссориться, и я расскажу тебе все. Разве ты не хочешь моего счастья?
– Ты отослала ему брошь, – хрипло проговорила леди Карбери.
– Он подарит мне ее снова. Послушай, что я сделала. Я повидалась с американской дамой.
– Миссис Хартл!
– Да, я была у нее. Она замечательная.
– И она наговорила тебе замечательной лжи.
– Зачем ей мне лгать? Она не лгала. Она не говорила ничего в его пользу.
– Охотно верю. Что можно сказать в его пользу?
– Но из ее слов я заключила, что мистер Монтегю мне ничего дурного не сделал. Я немедленно ему напишу. Если хочешь, я покажу тебе письмо.
– Любое письмо к нему я порву, – в ярости объявила леди Карбери.
– Маменька, я все тебе сказала, но решать мне.
И Гетта, видя, что мать не уступит, вышла от нее и тут же села за письмо.
Глава XCII. И вновь Гамильтон К. Фискер
Через десять дней с описанной в прошлой главе встречи (за это время Гетта Карбери так и не получила ответа на свое письмо к жениху) в ливерпульской гостинице встретились два джентльмена, которые уже встречались там на ранних страницах нашего повествования. То были наш молодой друг Пол Монтегю и другой наш друг, не многим его старше, Гамильтон К. Фискер. Мельмотт умер восемнадцатого июля, о его смерти сразу телеграфировали в Сан-Франциско. За несколько недель до того Монтегю написал Фискеру, как, на его взгляд, обстоят дела с Южной Центрально-Тихоокеанской и Мексиканской железной дорогой в Англии, и попросил того приехать. Получив сообщение американского партнера, Пол выехал в Ливерпуль и там в ожидании Фискера консультировался с мистером Рамсботтомом. Письмо Гетты тем временем лежало в «Медвежьем садке». Пол написал ей из клуба и не добавил, что отвечать надо на домашний адрес. В «Медвежьем садке» царил полный разброд, в итоге Пол так и не получил письма, которое значило бы для него больше, чем любое другое за всю историю человечества.
– Ужасная история, – с порога объявил Фискер, входя в комнату, где ждал его Монтегю. – Вот уж от кого я такого не ожидал.
– Он полностью разорился.
– Он бы не разорился… и не думал бы, что разорен, если бы знал то, что ему следовало знать. Южная железная дорога вытащила бы его из любых передряг, если бы он умело играл на ее акциях.
– Мы тут больше не верим в Южную железную дорогу, – ответил Пол.
– Ах… это потому, что вам не хватает духу на большое дело. Вы откусываете по чуть-чуть, вместо того чтобы заглотить целиком, – и люди это видят. Мне казалось, Мельмотту хватит смелости действовать с настоящим размахом.
– Все знали, что он совершил подлог. Он покончил с собой из страха перед разоблачением.
– Я называю это глупостью от начала и до конца. Мне он представлялся другим, и я почти стыжусь, что доверял ему. Когенлуп сбежал с кучей денег. Только подумать, что Мельмотт дал Когенлупу обвести себя вокруг пальца!
– Полагаю, теперь и в Сан-Франциско все лопнет, – предположил Монтегю.
– Во Фриско? Ну уж нет. С чего бы там всему лопнуть? Думаете, мы пойдем ко дну из-за того, что дурак вроде Мельмотта пустил себе пулю в лоб?
– Он отравился.
– Или отравился. Это не по-нашему. Я вам скажу, что сделаю и для чего приехал сюда так быстро. В Лондоне эти акции не стоят почти ничего. Я скуплю их все. Я уже приобрел по телеграфу столько, сколько мог купить, не портя себе игру, и вымету подчистую остальные. Лопнет! Мне его жаль, потому что я был о нем лучшего мнения. А вы как поступите? Выйдете из игры или поедете со мной в Сан-Франциско?
На это Пол очень твердо ответил, что не вернется в Сан-Франциско, и, возможно, чересчур безыскусно дал партнеру понять, что не желает иметь с железной дорогой больше никаких дел. Фискер пожал плечами и ничуть не огорчился. Он готов был вести себя с партнером честно и даже щедро, следуя великому коммерческому правилу, что вор у вора не крадет, но притом давно убедился, что Пол Монтегю не годится в партнеры Гамильтону К. Фискеру. Фискер мало что сам был беспринципен, он еще и ненавидел принципы в других. По его теории жизни, девятьсот девяносто девять человек прозябают в бедности из-за своих принципов, а тысячный достигает коммерческих вершин, поскольку не связан такими ограничениями. Была у Фискера и своя теория коммерческой честности: надо платить по векселям, держать слово и по возможности выполнять обещания. Однако грабить представителей рода человеческого гуртом, задуривая им голову, было для него не только долгом, но и удовольствием и главным жизненным устремлением. Как мог столь великий человек терпеть партнерство с таким ничтожеством, как Пол Монтегю?
– А что с Уинифрид Хартл? – спросил Фискер.
– Почему вы спрашиваете? Она в Лондоне.
– О да, я знаю, что она в Лондоне, а Хартл во Фриско, кричит, что до нее доберется. Он бы и добрался, да только долларов-то у него нету.
– Так он не умер? – выговорил Пол.
– Умер! Нет, и не собирается. Он еще устроит ей веселую жизнь.
– Но она с ним развелась.
– Ее канзасский адвокат говорит, что развелась, а его адвокат во Фриско говорит, что ничего подобного. Она неплохо разыграла свою игру и теперь сама распоряжается собственными деньгами, а он не может получить из них и цента. Даже будь все остальное безоблачно,
