В «Песне попугая» герой выступает в образе пирата, а черновой вариант строки «Лет сто я проплавал пиратом, и что ж» — «Сквозь рифы я плавал…» (АР-1-138) — напоминает другую морскую песню: «По горячим следам мореходов — живых и экранных, — / Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды…» /5; 107/.
Рифы встречались также в «Балладе о брошенном корабле»: «Это брюхо вспорол мне коралловый риф». Перечислим еще некоторые сходства баллады с «Песней попугая», подчеркивающие личностный подтекст обоих произведений: «…какой-то пират / Мне хребет перебил в абордаже» = «Английский фрегат под названием “бриг” / Взял на абордаж наше судно. <…> Какой-то матросик пропащий / Продал меня в рабство за ломаный грош»; «Я под ними стою / От утра до утра» = «И пищи не брал, не прилег, не присел. <…> Но я повторял от зари до зари…» (АР-1-140); «Гвозди в душу мою / Забивают ветра» = «Нас шторм на обратной дороге застиг, / Мне было особенно трудно»: «Но не злобные ветры нужны мне теперь» = «И злые пираты пленили меня».
Кроме того, реплика попугая «Сквозь рифы я плавал…» отсылает к уже разобранному стихотворению «На острове необитаемом…», где поэт также выступал в образе попугая, но о нем говорилось в третьем лице: «Корвет вблизи от берега / На рифы налетел, / И попугая спящего, / Ужасно говорящего, / Усталого, ледащего, / Тряхнуло между дел» /2; 575/.
Последняя строка — «Тряхнуло между дел» — отзовется в «Двух судьбах» и в «Погоне»: «Тряханет ли в повороте, / Завернет в водовороте — / всё исправится», «Жизнь кидала меня — не докинула».
В стихотворении «На острове необитаемом…» попугай назван ужасно говорящим, а в концовке сказано, что он «собрал всё население / И начал обучение / Ужаснейшим словам. / Писать учились углями, / Всегда — словами грубыми, / И вскорости над джунглями / Раздался жуткий вой. / Слова все были зычные, / Сугубо неприличные, / А попугай обычно им: / “А ну-ка, все за мной!”». Таким же «ужасно говорящим» он выведен в «Песне попугая», где ужаснейшими словами являются: «“Карам-ба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”», — и во второй редакции «Песни Рябого»: «Вот уж вспомнил маму-то]..», — о чем мы недавно говорили. Заметим, что любимое выражение попугая «черт побери!» и его производные часто употребляют герои Высоцкого: «Ах, черт побери! / Никогда не пей вина на пари» /3; 368/, «Миф этот в детстве каждый прочел, / Черт побери!» /3; 152/, «А мне Марсель снился, черт побери, — вновь улыбнулся Жерар» /7; 45/, «О! боги, боги! Зачем вы живете на Олимпе, черт вас подери в прямом смысле этого слова!»[1485] (АР-14-56), «Да всех их черт побрал бы, что ль!» /2; 378/, «Мне это надоело, черт возьми» /2; 83/, «Меня сомненья, черт возьми, / Давно буравами сверлили» /5; 147/, «Ты ж в коллективе, черт тебя возьми» (АР-710), «Ну неужели, черт возьми, ты трус?!» /2; 176/, «Вдруг — крик! На стол тебя, под нож, — / Допелся, черт возьми!» /5; 86/.
А в образе учителя («И начал обучение…») лирический герой выступит также в песне про Кука («И сказал: “Друг друга есть грешно!”. / Вместо крови дал им пить вино» /5; 433/), в «Балладе о Кокильоне» («Жил-был учитель скромный Кокильон») и в черновиках «Песни Билла Сигера» («Учитель с нами — среди нас»; АР-14-122)[1486].
Ситуация из стихотворения «На острове необитаемом…» повторяется и в другом произведении 1968 года: «Хоть нас в наш век ничем не удивить…».
Если в первом случае попугай приплыл к аборигенам и «начал обучение ужаснейшим словам» (а Кук «научил их песни петь / И голод научил терпеть»; АР-7-179), то во втором: «Аборигенов и дельфинов научили говорить», «Аборигенов приучили к слову» (АР-14-22). Напрашивается вывод: именно Высоцкий научил «говорить» людей («аборигенов» и «дельфинов»). Подобную мысль в свое время высказывали Анна Ахматова и Владимир Маяковский: «Я научила женщин говорить», «Улица корчится безъязыкая — / Ей нечем кричать и разговаривать».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но если в образе попугая автор вывел самого себя, то почему же этот персонаж «начал обучение ужаснейшим словам»? Вероятно, здесь содержится намек на популярность «блатных» песен Высоцкого, в которых много уличного и лагерного жаргона. А кроме того, «ужаснейшие слова» указывают на отношение поэта к существующему режиму в стране (анализ неформальной лексики — на с. 80 — 88).
После «обучения» попугая все аборигены подняли шум: «И вскорости над джунглями раздался жуткий вой». Такая же атмосфера царила в повести «Дельфины и психи» (1968), где дельфины и киты взбунтовались против профессора-ихтиолога: «Весь океанариум кипел, бурлил и курлыкал. Можно было даже различить отдельные выкрики, что-то очень агрессивное и на самых высоких нотах» /6; 29/.
При поверхностном рассмотрении «Песня попугая» может показаться сатирическим произведением, в котором главный герой высмеивается. Но дело обстоит ровным счетом наоборот.
Героя пытаются обучить «манерам» при помощи подачек: «Давали мне кофе, какао, еду, / Чтоб я их приветствовал: “Хау ду ю ду!”. / Ноя повторял от зари до зари: / “Карамба!”, “Коррида” и “Черт побери!”». Точно так же ему давали кофе в «Песенке про прыгуна в длину» (1971), и с тем же результатом: «Мне давали даже черный кофе на десерт, / Но, хоть был я собран и взволнован, / На спартакиаде всех народов ССР / За черту я заступаю снова» (а «даже» — потому, что, как свидетельствует режиссер Георгий Юнгвальд-Хилькевич, «тогда кофе не было в стране»[1487]).
Мотив кофе протягивает цепочку к стихотворению «Жил-был один чудак…», которое, так же как «Песня попугая», датируется 1973 годом: «Чудак пил кофе натощак» = «Давали мне кофе, какао, еду»[1488]. Но этим не ограничиваются сходства.
Если чудак «писал себе и пел / Про всяческих зверей», то и попугай тоже поет («Считаю, пою и пляшу) и предстает в образе «зверя» (птицы), причем даже восклицает: «Послушайте, [люди и звери]» (АР-1-140).
К обоим героям плохо относятся власти: «…Прошел годок-другой, / И вот чудак узнал, / Что он — совсем не то. / За что себя считал» (АР-14-140) = «Царь русский пришел в соболях и бобрах, / Узнал я случайно, что попка — дурак» (АР-1-138). И оба называют своих врагов безымянными местоимениями: «Но строки те прочлись / Кому-то поутру <.. > Но для кого-то был чудак / Уже невыездной» = «Какой-то матросик пропащий / Продал меня в рабство за ломаный грош».
И здесь кажется уместным процитировать следующее признание Высоцкого: «Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, — / Повторю, даже в образе злого шута!» /5; 189/. То есть для того, чтобы люди поняли его, поэт готов надеть на себя даже шутовскую маску, вплоть до маски попугая.
***
Анализируя в этой главе шахтерскую тематику, мы говорили о стремлении лирического героя добраться до тайн бытия.
Рассмотрим этот мотив более подробно и для начала обратим внимание на одинаковую ситуацию в стихотворении «Я не успел» (1973) и в «Райских яблоках» (1977): «Я не успел произнести: “К барьеру!”. / Не выстрелил, не крался по следам. / Осталось только своровать химеру / С туманного собора Нотр-Дам» (АР-14-199) = «В дивных райских садах наворую незреющих яблок <…> Я подох на задах — не стрелялся. не дрался на саблях» (АР-3-159) (а красться лирический герой будет и в песне «Реальней сновидения и бреда…», где его целью также будут тайны бытия: «Со глубины я ракушки, подкравшись, ловко сцапаю»). В обоих случаях лирический герой высказывает почти несбыточное намерение — забраться «наверх» (на собор Нотр-Дам де Пари или в райский сад) и украсть «’тайны»: химеру Нотр-Дам и райские яблоки.
