Начну, — и так затомлюсь по тебе, так вижу тебя, чувствую,
живой выходишь из книги… Тяжело. Не могу. Плачу! Я, читая твою приписку о Лукине «Л. не думает [быть] в Голландии раньше июня», приняла «Л» за нечеткое «я». Я сама так «Я» пишу. Я прямо за сердце схватилась, стала маме читать, но вдруг и осеклась, поняла, что о Лукине. О, приедь! Ты отдохнешь тут! Я закормлю тебя всем, что тебе полезно! Ну, и «глупышку» свою увидишь!
Кланяйся доктору. Ты не ответил мне, где его жена, эта чудесная (?) «Марго»! А сознайся, — она тебе нравилась? Немножко? Да?
[На полях: ] Письмо наверно отправлю лишь завтра — некому идти на почту. Целую. Оля
P. S. Как поживают твои «молодые»?
«Куликово Поле» я именно так начала писать, как ты сказал, т. е. Поле с прописной, но чего-то усумнилась: грамматично ли. Спросила маму, она подумала и сказала: «пожалуй, с маленькой». Я и сделала. Рада, что угадала верно!!
Перышки моей птички — ну разве не небесная голубка[277]?
Кланяйся С[ергею] М[ихеевичу]! И «Арине Родионовне», — если это тебя не смутит. Спасибо, что молится! Она «Анна Васильевна»? Как моя бабушка покойная. Мне это так мило сердцу!
[Приписка карандашом: ] Я здорова, — силы понемногу возвращаются.
183
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
27. IV.42 7 вечера
Милая моя Олюша, светик… прости, что невольно доставил тебе беспокойство. Милая тревожка, со мной ничего неприятного, а страдание твое я переживал, им переполнен был, и свет потемнел для меня. Твоя открытка сейчас, 18-го, и я браню себя, зачем о себе писал. Милая, когда рукой пишу — не наспех это, — машинкой скорей пишется, — а, просто, _р_у_к_о_й_ захотелось тебе, — приятней, думалось, тебе будет, — _ж_и_в_ы_е_ строки. Рукой пишу, когда поздно, после одиннадцати, а то в железо-бетонном доме такой-то гром ночью, в тишине. Весь в очаровании твоим рисунком, твоей мыслью. И все, кому ни показываю. Бриллиантовая ты россыпь, чудесная! В тебе — и великое сердце, и огромная душа, и умище незаурядный! Все, что надо для всякого творчества исключительного по _з_а_р_я_д_у, по калибру. Когда же ты сознАешь это?! Оглядись — и увидишь, какая же относительная мелочь большинство мастеров кисти! Разве _т_а_к_и_м_ был бы Репин, при его техническом даре, если бы был он духовно глубок и остро чуток, и — более образован!? _Ж_и_т_ь_ в веках не будет. Как и Коровин. Не говорю уже о маленьком Малявине с его яркой «глупостью» — дурак с писаной торбой! — «Бабами»! Насколько же выше их всех Врубель, — хоть и не люблю я его больной символизм, — но у него великое воображение, он _т_в_о_р_и_л, а не списывал, у него мысль пылала, у него сердце трепетало. Хоть и больная мысль. Всякое подлинное искусство — творчество воображением, умом и сердцем. Умом лучше на последнее место. Помнишь, Пушкин: «поэзия, прости Господи, должна быть немножко _г_л_у_п_о_в_а_т_а»703. Конечно, дурак ничего не сотворит, но в искусстве _ч_у_в_с_т_в_а_м_ — почет. Страстная кипучесть чувств, пылкость воображения, нежность сердца… ограненные умом острым, — способность постигать жизнь _в_е_щ_е_й — не только всего живого! — вот Пушкин. У тебя _в_с_е_, _в_с_е, что надо. Милый ты мой гений, глу-пый, трусливый, нет — робкий, так лучше, точней… трепыхалочка ртутная… Олюша… — «познай самое себя». И помни: краскам уделено малое, СЛОВУ — беспредельность. Ты в _с_л_о_в_е_ сильна необычайно, я повторяю тебе это, я _о_б_я_з_а_н_ неустанно внушать тебе. Я не смею допустить, чтобы затерялся дивный алмаз. Потому и надоедаю, — знай.
Ты вся религиозна, — не в церковном — узком смысле разумею! — для тебя жизнь, мир — _т_а_й_н_а, та-инство, и потому ты подлинного теста, ты — истинный художник. Этим признаком, как пробирным камнем, испытываются «призванные». Почему современные евреи ничего не дали в творчестве? Для них нет ни «тайн», ни таинств: они _в_с_е_ знают, и все в'умеют. Далекие их предки иными были, и потому оставили _в_е_ч_н_о_е: я не знаю более глубокого, чем «Псалмы»704. Евангелие _в_н_е_ сравнений, понятно: тут — Божие. Наглецы и умники никогда не станут художниками, в широком понятии. Только — «смиренные», трепетно вглядывающиеся в «Тайну». Сухостой душевный не может творить, может лишь скрипеть надоедно. Неспособный воображать может только копировать, — таких большинство. И. А. Ильин умница, острый аналитик, остряк, творец схем, но… не образов. Он мыслит понятиями. И потому его «пробы», — я их знаю, — и это я тебе только говорю! — неудачные потуги, неудачные до… стыда. При этом он тонкий критик, острый… я бы сказал — единственно-настоящий в наше время. Подумай: критики ни-когда не были творцами. И потому — но тут и «верная цель»! — евреи очень набивались в критику, — «локти» и тут вывозят! Художник видит и в неживом живое, и в неорганическом — игру жизни, как дети: между ними знак тождества. И те, и другие строят свое не из понятий и логики, а из воображения — образами, а оно всегда логики бежит. Логика враг «тайны», но тайна имеет _с_в_о_ю_ логику — иного измерения. Когда однажды Бунин сказал мне, посмеиваясь: «у Сергеева-Ценского705, вашего любимца, _д_а_ж_е_ у лимона — _д_у_ш_а!» — я _п_о_т_е_р_я_л Бунина, хоть он и большой мастер, но только «без изюминки» глубокого искусства. Толстой был бы неизмерим, если бы понимал Тайну: он был слишком «из земли», — чудеснейшей, правда… но Достоевский, в _э_т_о_м_ («из земли»-то) коротковатый, буйно творил «из себя», мучительно пронзая «тайны». Толстой был суховат и сердцем, пуская в оборот «ум» и «глаз». Чудесное сочетание — Пушкин. Подумай, на 38-м _у_ш_е_л! Самая-то «рабочая пора», жатва-то… не наступила, к горю нашему. Дети из чурбачков создают чудеса. Твоя Лавра из детской вошла в твою жизнь, _ж_и_в_а_я, — вот оно творчество! Да, она _л_у_ч_ш_е_ всех Лавр, даже и посадской. И твоя Богоматерь «конкурса» — творчество несомненное.
Олюшенька, не робей, не оглядывайся, не стыдись «неопытности»: будь как дитя свободной, живи сердцем в искусстве, как бы во сне, — а форму найдешь, в переработке дашь, но «сердце» произведения рождается чаще всего _с_а_м_о, бессознательно, — мать, ведь, не чувствует зачатия младенца. Ночь. Писал с перерывом на ужин. 28-го. Читал «Пути», проверял «вопросы», поставленные в них. Ходил за молоком. Погода свежая. Стряпал обед: овощной суп, картофель. Ходил добывать масла, до-был. Видишь, на что уходит мое время. Моя новгородка завалена работой, может приходить лишь два раза в неделю, — понедельник и пятницу, а другой я не хочу. Эта благочестивая старушка дает покой мне, болтает о «явлениях» ей Христа, а сегодня плакалась над тяжелой работой, выпадающей русской крестьянской женщине, — в былое время! Чинила
