светлая моя, Олюнка моя! Правда, они такие… _ж_и_в_ы_е, чистые. И — «фиалочку» получила? А «сирень» ждет еще. Нет, Марго ни-когда ничего во мне не вызывала, ни-как. Слишком она _л_е_г_к_а. Об их жизни напишу, кратко. Серов в себе носит. Уехал от нее — наконец-то! —
он. И взял Ирину с мужем. И, кажется, покоен. Марго лет 48–50, но она все еще не угомонилась.
Это у нее и в Питере было, и в Константинополе… — альковные, что ли, _и_с_к_а_н_и_я? или — сложней? Не знаю. Она мне _ч_у_ж_д_а. И
никак не привлекательна.
[На полях: ] Целую и тянусь к тебе. Крещу, голубка. Твой Ваня
Поцелуй — за перышко! — твою небесную птичку.
Помни, Олёк: ты, ведь, упрямка и не принимаешь antigrippal! Прошу: берегись гриппа и принимай, хотя бы с сентября. Я принимал — ив эту зиму не болел. Последствия gripp'a для тебя могут быть губительны. Прошу!.. Есть у тебя? Ответь.
185
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
5. V.42
Ваня мой, неизреченный свет мой, сокровище мое, Ванюша-солнышко мое, соколик ты мой, Ванечка!
У меня нет слов, чтобы выразить все то, что наполняет меня к тебе. Несказанно тянусь к тебе, всем сердцем с тобой, всякой мыслью, всем, всем, всем! Как покажу тебе, как расскажу любовь мою?! О, милый, милое сердце! Родное, наше! Ванечка, я плачу, я так нежна к тебе! О, мой милый, родной Ванюша!
И прости меня, прости за все, чем мучила невольно. Я же сама до одержимости страдала. Не буду больше! Мой ласковый Ваня, ты только и сказал: «не надо так, Оля, и я не из железа».
Ванюрочка, это я тебя истомила, болью своей в тоску загнала?! Я не смиряясь в болезни, а наоборот, распустив нервы, тебя еще, гадкая я, томила. Милый светик мой, теперь ты успокойся! Я у ног твоих. Я все к тебе нежность, ласка… Почувствуй! Оля твоя здорова. Теперь у меня есть силы. Я поправляюсь. Я не хуже, чем была до болезни. Но я должна быть лучше. К этому я стремлюсь! Твой селлюкрин аккуратно принимаю. Хочу здоровой быть… для тебя, моя радость!
Твое письмо от 27-го (вчера его получила) — такое… ну, шепот сердца сердцу! Ах, все они твои чудесны, но иногда бывают особенные. Такие прямо из сердца! И… чуть грустное! Ванечка, счастье мое ненаглядное, неповторимое… как люблю тебя, моего родного! О, не грусти, не надо оторопи! Ванюша, не может того быть, чтобы мы не увидались! Я думаю порой, что коли бы это случилось, то я не пережила бы счастья! Как я хочу тебя увидеть! Ваня, понятно ли тебе, как можно каждый миг думать, жить любимым! Это не преувеличение, нисколько! Я все время с тобой… Когда смотрю я на цветы, то думаю: «пошлю Ване», или, «жаль, что Ваня не видит». Читаю ли что прекрасное, — тоже: «почему Вани нет, поделились бы!»
Ах, не пиши мне вздора «боюсь встречи, разлюбишь» и все то, что ты еще об этом говоришь в различных вариантах. Неужели тебе не стыдно?! И за что же ты меня считаешь?! Для меня не существуют годы… никак! А кому из нас сколько «отпущено дней» (как ты пишешь), — это же никому неизвестно! Разве не верно? О, Ванечка!
Какой ты… скромник; — почему И. А. тебя «расхает»? Он-то? Да он тебя так любит! Почему настойчиво ты дважды просишь ему ничего о тебе не писать? И почему «ревнучий»? Дружок мой, И. А. никогда не относился ко мне больше или нежнее, чем к «чуткой читательнице» его. Я же тебя цитировала. Никогда не думай иначе. Самое большее, что бы он мог сказать: «И. С.? Что же он, такой великий, смог найти в простенькой Олечке?» И этого ты боишься, да?
Но не буду. Я шучу! Тоже шучу! И. А. очень чуток к твоему сердцу. Тебя он трогательно любит. Через кого он о тебе справлялся? Через некоего Вигена Н.719 (имя) м. б.? Если да, то это очень милый, ценный человек. Удивительный! Любит Марину. Безнадежно?! Не знаю.
«Видел тебя в голубом и розовом, сидела на моей постели»… пишешь ты… Если бы! Ах, Ваня, это: «притянул сзади». Я чувствую это, будто наяву. Вчера читала твое письмо еще и еще, на сон, в постели. И… не могла спать. Долго я лежала с открытыми глазами. Потом жмурила их, а веки дрожали, открывались сами.
Тебя в темноте глаза искали? Может быть! Читала молитвы, уснуть старалась… Какие-то сны-грезы были. Не помню. Новый вариант моего «Лика» видела. Совсем иной! И все идет не от меня, а из уст моей умершей Нины (подруги), — она была полна видений и Тайн! Я хочу писать! Иван мой, слушай: я тебе клянусь всем, всем Святым мне, что меня давит сознание моей неспособности. Я не ломаюсь. Я, признаюсь тебе только, я страстно хочу верить, что м. б. есть у меня способность! Но я ее не вижу! Пойми! Я именно «с_п_и_с_ы_в_а_ю». Я часто презирала себя в жизни за это копирование! Я же тебе давно писала, что у меня нет оригинальности. Помнишь. Именно это я чувствовала. Я умею ценить художество и знаю как омерзительна копировка, и потому именно, ловя себя на этом, падаю духом! Понял? М. б. несколько удачных фраз, определений, тон, заимствованный от тебя же (!), тебя уверили в том, что я могу творить?! У меня именно творческого-то и нету! Я вся пришпилена условностями. У меня нет смелости! Я же чую! Но я тебе верю. М. б. я смогу развиться? Ответь мне! Меня мучает мое бессилие! Все, что я пишу, — все уже писано. Я понимаю «свое» и Врубеля, и Васнецова (и люблю его), и Нестерова, и Билибина720… Левитана… Души у него сколько! А у меня — ничего своего! Понял? Не брани меня за трусость — это не трусость, а сознание своей бесталанности! Ну, прости, что так пишу. И пойми, что это серьезно. Клянусь, что не ломаюсь! Помоги мне! Хочу!! Для тебя хочу творить, если могу! Понимаешь, надо иметь это желание — дать что-то свое миру, иметь сознание, что ты это свое имеешь. А у меня нет его! Пойми! Мое детское все выплыло под впечатлением от твоего. Верь же! У меня открылась эта именно сторона тобой!! Да, я отозвалась на это м. б. особенно чутко, но именно отозвалась. Это — отзвук на тебя. Я не могу твои брать пометы. Это же воровство. Да и для чего? Ты несравнимо все уже
