Лишь глянув вниз, она заметила неладное. Они отправились в путь из расчета, что западный ветер точнехонько пронесет их над югом Лондона до пустошей Блэкхита, где приземлиться не составит труда. Но сейчас Мэри Энн поняла, что выходило иначе.
– Эдвард! Нас сносит к северу!
Так оно и было: плывя над Темзой, они уже достигли Ламбетского дворца. Если так пойдет дальше, им придется искать место для посадки в полях за Ислингтоном.
– И тогда мы точно опоздаем к Папаше, – простонал Булл.
Но Мэри Энн, преодолевшая страх, вдруг несказанно оживилась.
– И ладно! – воскликнула она. – До чего же здорово!
Муж рассмеялся. Он обнаружил, что маршрут дарил им еще одно неожиданное преимущество.
– Смотри, – позвал он, – мы пролетаем прямо над парламентом.
Здания парламента образца 1851 года представляли собой занятное зрелище. Семнадцатью годами раньше некий чин решил привести в порядок архивы старинного английского Казначейства. Обнаружив в пыльных подвалах десятки тысяч аккуратно перевязанных деревянных долговых палочек – рукояток и корешков, иные из которых пролежали со времен Томаса Бекета, он счел за лучшее их спалить. Его прислужники взялись за дело с таким рвением, что подожгли весь Вестминстерский дворец, и тот, за исключением прочного Вестминстер-Холла, к утру сгорел дотла.
Вокруг старого норманнского холла на его месте вырос новый дворец, намного краше прежнего. Лондонец Бэрри отстроил его из медово-бурого камня, Пьюджин создал роскошный средневековый интерьер, и здание гармонично соседствовало с аббатством. Палату общин уже возвели, строительство палаты лордов продолжалось, а на восточной стороне Мэри Энн разглядела котлован для большой часовой башни, которой предстояло вознестись над остальными.
От Вестминстера они поплыли на север, прошли над Уайтхоллом и достигли Чаринг-Кросса. Место, где находились королевские конюшни – Роял-Мьюз, – несколько лет назад полностью расчистили, создав огромную Трафальгарскую площадь с высокой колонной посреди, увенчанной памятником Нельсону. Шар уже был готов пронестись над великим героем флота, но ветер предупредительно сменился и снова понес их к реке.
– А может быть, мы и поспеем к Папаше, – хмыкнул Булл.
Через несколько минут они неспешно пролетели над Бэнксайдом и Саутуарком, в общем и целом держа курс на Блэкхит.
– Смотри, вон пивоварня, – толкнул он жену.
Трудно было ее не заметить. Сам процесс производства пива не особенно изменился со времен, когда дама Барникель колдовала над своими чудовищными чанами у гостиницы «Джордж», но масштаб поражал всякое воображение. Пивоваренный завод Булла был огромен. Квадратная труба его котельной возвышалась над крышами Саутуарка. Главное здание, где запаривали солод, а также варили, охлаждали и сбраживали пиво, насчитывало семь этажей, и его большие квадратные окна самодовольно поблескивали в высоких стенах красного кирпича. В ангарах находились старые массивные чаны, в просторных дворах составляли в пирамиды бочонки, ожидавшие отправки, в огромных конюшнях стояли могучие кони для ломовых телег. И всем заправляли Буллы – энергичные, преуспевающие, надежные, как скала.
Шар проплыл над Кэмбервеллом и теперь летел на восток, пока механик не посадил его с ударом вполне умеренным на Блэкхитской пустоши в полумиле от особняка Папаши.
На твердую почву ступила теперь уже счастливая и возбужденная миссис Булл. Она расцеловала мужа и победно изрекла:
– Уверена, мы будем первыми!
Еще один человек отправился в путь пополудни. Покинув район Уайтчепел в лондонском Ист-Энде, одинокая фигура миновала с востока доки Святой Екатерины, куда прибывали чайные клиперы, и направилась вдоль реки к Уоппингу. Там женщина намеревалась пересечь реку и дойти до Блэкхита. Папашу ждал непредвиденный визит.
Если Уэст-Энд расширялся на протяжении двух веков, то развитие Ист-Энда началось позднее. Сразу к востоку от Тауэра раскинулся Доклендс – район доков. Он тянулся вниз по течению через Уоппинг и Лаймхаус туда, где большой изгиб реки образовывал мыс Собачьего острова с просторными бухтами Вест-Индских доков. За чередой доков, начиная с ворот Олдгейт в городской стене, всегда располагались скромные поселения: сперва Спиталфилдс, где собирались гугенотские шелкопрядильщики, далее – Уайтчепел, Степни, Боу и Поплар. Но нынче все они слились в неряшливый и кое-как застроенный пригород, образованный доками, мелкими заводами, потогонными мастерскими и убогими улочками с особой общиной на каждой. В Ист-Энде обычно селились нищие иммигранты. И мало кто из них был беднее последней партии, хлынувшей на улицы Уайтчепела, – ирландцев.
Ирландцы жили в Лондоне всегда. Их община – в основном рабочие – с прошлого века благополучно существовала в трущобах района Сент-Джайлс к западу от Холборна. Но это было ничто по сравнению с волной иммиграции последних семи лет.
Ее причиной, насколько понял ныне западный мир, была нехватка одной-единственной сельскохозяйственной культуры. Ирландцы, многочисленные и жившие довольно плотно на не самых плохих угодьях Европы, бо́льшая часть которых принадлежала отсутствовавшим английским лендлордам, кормились весьма питательным американским корнеплодом – картофелем. Когда после нескольких удачных лет случился неурожай, ирландцы столкнулись с внезапной и ужасной катастрофой. А когда все меры оказались тщетными, перед ними встал суровый выбор: эмигрировать или умереть. И вот начался великий и страшный исход, от которого Ирландии было не оправиться больше полутора веков. Люди потянулись в порты Америки, Австралии, Англии. И в Лондон, конечно. Крупнейшая в Лондоне община обосновалась в Уайтчепеле ради работы в соседних доках. Незваная гостья Папаши как раз шла с улицы, преимущественно населенной ирландцами.
Папаша любил собирать семью. Белая борода и румяное старческое лицо делали его похожим на благодушного монарха. В любую погоду, даже летом, он надевал добротный сюртук и шелковый белый галстук с жемчужной булавкой, а туфли сверкали так, что слепило глаза. Его георгианским особняком в Блэкхите безукоризненно управлял дворецкий со штатом из восьми слуг. Говорили, что доход Папаши составлял десять тысяч фунтов в год. Кроткий и любезный со всеми зятьями, он просил от людей одного – пунктуальности. В противном случае он обдавал опоздавших холодом. Но только дурак не уважил бы тестя с ежегодным десятитысячным доходом.
В пять часов, когда всех внуков позабирали у нянек, дворецкий пригласил собравшихся к столу. Старомодный Папаша предпочитал обедать рано. Однако все было выдержано в современном духе. Джентльмены ввели дам в большую столовую. Папаша прочел молитву, и все расселись так, что леди чередовались с джентльменами. Огромный стол, застеленный белой камчатной скатертью, был благороднее некуда. В центре стояла большая, богато украшенная серебряная ваза – предмет, похожий на массивный подсвечник на пять свечей, но вместо последних на рожках сидели чаши с фруктами. По новейшей моде каждому гостю полагался набор бокалов, а также увесистых и затейливых ножей и вилок – серебряных для рыбы и фруктов. На первое подали суп: жюльен с овощами и вермишелью. Далее рыбу: отварного лосося, камбалу à la Normande, форель, кефаль и тефтели из лобстера. Лосось доставили поездом из Шотландии.
Папаша, будучи вдовцом, обычно просил кого-нибудь из дочерей быть за хозяйку и занять место на противоположном конце стола; сегодня выбор пал на Мэри Энн. Таким образом, справа от нее оказался пожилой джентльмен, а слева – юноша, приведенный Барникелем. За супом она учтиво беседовала с первым, и только когда подали рыбу, переключила внимание на молодого Мередита.
Мэри Энн находилась в приподнятом настроении, вообще не помня лучшего в жизни дня. Она продолжала ликовать по поводу полета. Утаить приключение от Папаши не удалось бы никому. И действительно, старик, опираясь на трость из черного дерева, уже шел к ним с Эдвардом через вересковую пустошь, желая немедленно осмотреть воздушный шар. Он крайне удивился при виде их и удостоил Эдварда довольно старомодного взгляда, но к прибытию остальных уже счел случившееся забавным.
– Рад, что все собрались, – объявил он, – и особенно рад, что «заглянули» Эдвард и Мэри Энн.
– Он все тебе с рук спускает, Мэри Энн, – вздохнула Гарриет.
До обеда она была слишком занята сестрами и их детьми, чтобы присматриваться к молодому человеку, хотя нашла его симпатичным. Мэри Энн поняла, что старше его всего на два-три года, но их слишком многое разделяло – молодую жену и юнца, пускай и красавца, только закончившего учебу. Она заметила, что под рыбу он выпил второй стакан белого вина, и стала гадать, как бы поаккуратнее, не обижая, внушить ему не пить лишнего.
Мэри Энн нашла его очень милым – держался тихо и вежливо, но ничуть не робел. Она обратила внимание на то, как загорались его глаза, когда речь заходила о предмете ему интересном, и быстро осознала его утонченную чистоту, которой недоставало другим гостям. Она расспросила его об учебе и увлечениях. И он признал себя хорошим спортсменом и расхвалил прелести охоты. Но при допросе чуть более пристрастном скромно, но не смущаясь сказал, что любит поэзию и живо интересуется историей.
