— Поужинаете со мной? — спросил мэр.
— Не стану мешать, Анатолий Корнилович. Просто хочу вам сделать маленький сюрприз. Так сказать, агитационный, к предвыборной компании. — Мальтус хлопнул в ладоши. На хлопок выскочил предупредительный метрдотель. — Пригласи-ка, любезный, спецбригаду официанток. Пусть обслужат Анатолия Корниловича.
Метрдотель исчез и через минуту появился, увлекая за собой вереницу молоденьких девушек, которые перебирали голыми ножками, поводили обнаженными плечами. Выстроились перед столиком, улыбаясь, желая понравиться, призывно взглядывая лучистыми глазами. Их облачение состояло из босоножек, сквозь которые проглядывали пальчики с розовыми ногтями. Сетчатые накидки не скрывали девичьи груди. На коротеньких юбках были выведены надписи: «КПРФ», «Яблоко», «Наши», «АКМ», «скинхеды», «готы». Среди них выделялась девушка — скинхед, своей бритой, точеной головкой и розовыми чуткими губами. Вылитая собачка бесшерстной породы, белесая, с розовым носиком, нервным дрожанием кожи. А также барышня с надписью «гот». Голубоватые выбритые виски, пепельная, спадающая на плечо прядь волос, темные, густо наведенные подглазья, стальной крест, грубо лежащий между двух нежных сосков.
— Вот, Анатолий Корнилович, наше изобретение, наше, так сказать, ноу-хау. — Мальтус любовался официантками, как творец любуется своим созданием, — Здесь представлены все молодежные движения, какие существуют в Рябинске. Любая из этих крошек может привлечь на вашу сторону своих городских сверстниц. Предлагаю вам воспользоваться этой уникальной возможностью.
— Какой же вы фантазер, Владимир Генрихович, — мэр сладострастно рассматривал обнаженных девушек, и его коричневое, похожее на еловый комель, лицо умягчилось и наполнилось живым соком, — Вы художник и режиссер. Вы поможете мне организовать праздник в «День города»?
— Давайте проведем по городу колонну из этих красавиц. Пусть каждая несет ваш портрет и воздушный шарик.
— Вы великий режиссер, Владимир Генрихович.
— Оставляю вас наедине с этими обворожительными созданиями. Приятного вам аппетита, — с этими словами Мальтус удалился, а мэр, смущаясь, отпуская неловкие шутки, стал знакомиться с девушками.
Они щебетали, принимая от него заказ. Резво исполняли его пожелания. Зажгли на столе свечку. Налили в бокал вино. Поставили перед ним салат с креветками. Принесли на блюде распаренную, средиземноморскую рыбу сибас. Угостили мороженым с ломтиками апельсина. Мэр освоился со своей ролью «доброго папочки». Шутил, похлопывал девушек по щечкам, касался то острого плечика, то груди. Когда ужин был завершен, появился любезный метрдотель:
— Не желаете ли, Анатолий Корнилович, осмотреть наш маленький уютный отель с гостевыми номерами? Девушки вас с удовольствием проводят.
— Неужели все сразу?
— По вашему усмотрению, Анатолий Корнилович. Выберете на свой вкус.
— Все хороши, но папочка особенно любит двух своих дочек. Эту, и эту, — мэр указал на бритоголовую девушку и на ту, чью шею окружала железная цепь, а на робкой груди лежал тяжелый крест. — «Гот» и «скинхед»!
Две смеющиеся официантки проводили мэра на второй этаж, в номер с просторной кроватью, над которой нависал царственный балдахин. Тормошили, топорщили волосы, щекотали щетинистый подбородок. Развязывали галстук, стягивали пиджак, расстегивали рубаху. Он хохотал, целовал им руки, глаза, маленькие теплые груди. Они сбрасывали с себя невесомые сетчатые накидки, коротенькие юбки с надписями. Укладывали тяжелого мэра в постель, которая пенилась, поднималась и опускалась. Он колыхался, как кит, а они перелетали через него, как игривые дельфины. Все это снималось на видеокамеру, скрытую в балдахине. Мальтус тихо смеялся, наблюдая любовные игры мэра.
Алексей Ведеркин возвращался домой, за Волгу, где жил в двухэтажном старом доме, построенном еще заключенными «Волголага». Оставил машину во дворике, уже опустевшим в этот час ранней ночи. Поднялся к себе на второй этаж. Осторожно открыл ключом дверь. Навстречу вышла жена Антонина, простоволосая, в домашней кофте, с измученным красивым лицом, на котором слезно и горько смотрели большие глаза.
— Все хорошо? — суеверно оглядела мужа, прижимаясь щекой к его сильному плечу, — Ужин готов, садись.
— Как Коленька? — спросил Ведеркин, глядя через голову жены в глубину комнаты с неярким освещением. В смуглом золотистом сумраке что-то брезжило, давало о себе знать неслышным страданием.
— С утра было хорошо. Бегал, играл. А к вечеру снова приступ. Задыхался, был обморок. Я сделала ему укол.
— Не вызывала «неотложку»?
— Что толку. Они такой же укол сделают. Здесь нужна операция.
— Я связывался с Кельном. Профессор Глюк ждет. Как только соберем деньги, поедешь с Коленькой в Кельн.
— А долго ли еще собирать? Выдержит ли он, бедненький?
— Мы же почти собрали. Еще одна зарплата. Владимир Генрихович обещал оплатить самолет в оба конца и отель в Германии. Продержимся еще месяц.
— Я все в ломбард заложила, — серьги, кольца, браслеты, мамину серебряную ложку снесла. Не могу смотреть, как он мучается.
Он бережно отстранил жену. Прошел в глубину комнаты, где за ширмой, в сумерках стояла кровать, и тихо светилось лицо сына. Как маленькая голубоватая луна в пепельном небе. Ведеркин вдыхал нежный телесный запах, испарения медикаментов. Различал худое личико, светлую челку, хрупкую голую шею. Над кроватью висела икона.
Жена неслышно подошла сзади.
— Господи, я тебя ждала две войны. Каждый день о тебе молилась. Ты вернулся, думала, — вот оно счастье. А теперь думаю, — вот оно наше горе. Алеша, за что нам такое?
— Ты мне верь, Тоня, все будет хорошо. Профессор Глюк — великий ученый. У него даже самые безнадежные выздоравливают. Еще потерпи две недели. Деньги почти собраны. Владимир Генрихович добавит. А пока, давай молиться.
— Давай, Алеша, помолимся!
Они оба опустились на колени перед кроватью сына, воздели глаза на икону, где едва золотилась Богородица в малиновых одеждах. Шепотом молились, одновременно осеняя себя знамением. У жены по худым щекам катились слезы. У Ведеркина его мужественное лицо умягчилось, в нем была беспомощная нежность, беззащитная любовь, упование на чудо.
Глава седьмая
На заводе шло испытание двигателя. Среди множества почти ежедневных экспериментов это испытание было этапным. После изощренных расчетов, компьютерного моделирования и экспериментов в раскаленном газе, употребляя новейшие сплавы и используя тончайшие покрытия, была изготовлена лопатка для турбины высокого давления. Лепесток цветка с неуловимой в своей красоте и изяществе поверхностью. Принимая удар раскаленной струи, лепесток, благодаря совершенной форме, не создавал завихрений, обладал идеальной аэродинамикой, уменьшал потери. Собранная из множества лопаток, турбина, — сияющий цветок, помещенный в ревущую плазму, — обещала повысить эффективность двигателя, улучшить характеристики, обогнать американцев, которые в те же дни, в лабораториях «Локхид — Мартин», испытывали свой двигатель «пятого поколения» для истребителя F — 22 «Рэптор».
В испытательный корпус явились Генеральный директор Ратников и Генеральный конструктор Люлькин, группа конструкторов, возглавляемая Блюменфельдом, технологи и начальники цехов, изготовлявших лопатку, металлурги из института сплавов, специалисты по нанотехнологиям, генералы Министерства обороны и штаба военно-воздушных сил. Заполнили испытательную кабину с пультом управления и контроля. Перед мониторами разместились испытатели в комбинезонах. За мощной бетонной стеной, в испытательном боксе, находился двигатель. Свет люминесцентных ламп делал лица одинаково бледными и странно светящимися, словно каждый, волнуясь, порождал особый род излучения, свойственный прихожанам перед началом службы или пехотинцам перед броском в атаку.
Люлькин был окружен генеральскими мундирами, штатскими пиджаками и фирменными комбинезонами. Его большое, с крупным носом лицо казалось наивным и слегка испуганным, словно он не желал начинать испытания. Хотел отодвинуть момент, когда загудит бетон от кромешного рева, дрогнут стрелки приборов, польются по экранам разноцветные линии, затрепещут чуткие самописцы. На его белом лбу углубились морщины, будто он продолжал упорно размышлять, додумывая незавершенную мысль, стремясь довести до совершенства идею, на которую не хватило нескольких последних минут. Серые большие глаза влажно мерцали. Казалось, в них отражался образ двигателя, его внутренние полости, живые сплетения, стальные соцветья, которые сжимались, пульсировали, расширялись, превращаясь в стоцветный взрыв, пропадая в глубине тревожных зрачков. Его щеки покрывала пепельная щетина, которую он из суеверья не сбрил перед испытанием, уподобляясь язычникам, наполнявшим свою жизнь множеством суеверий.
