И все так могут, возьми любого встречного. А от гематогена меня тошнит.
А у Костроминой вообще странное свойство есть, не полезное и не вредное, просто свойство, и все тут. Ей после рождения как-то не так мембраны в нос установили, они не прижились, и их еще пару раз переустанавливали, и каждый раз неудачно, нос слишком тонкий был. И из-за всех этих процедур нервы в носу Костроминой катастрофически оголились и сам нос сделался чрезвычайно чувствителен. Я, когда мы еще маленькие были, баловался часто, не со злобы, а как-то для. Подойду потихоньку, и раз – на нос и нажму. Кострома сразу в обморок валится. Забавно. Как на кнопку нажимаешь, а она выключается, как старый телевизор.
У других, кстати, тоже всякие случаи, потому что у каждого свои особенности организма, все больше по части дефектов между мозгом и органами чувств. Кто от запаха давленых тараканов с ума сходит, кто на мелкие кружочки смотреть не может, а другие вообще спят только стоя в углу, или звук натянутой резины очень не любят.
Но есть, конечно, и общее между всеми. Велосипеды мы все к.б. любим, стремимся к ним, если вупер видит неисковерканный велосипед, то он к нему невольно стремится, не знаю уж, откуда такое.
Кстати, многие считают, что это знак. Эти вот дурацкие качества. Ну, того, что Бог не совсем от нас отвернулся, оставил напоминание, что мы не совсем еще камни, что возможен пересмотр приговора.
– Тошнит? – с интересом спросила Костромина.
– Тошнит, – признался я.
– Это очень хорошо, – кивнула Костромина. – Тебя тошнит – а ты ешь. Преодолевай себя. Обезьяна стала человеком в преодолении.
– Это как?
– Просто. Вот ей совсем не хотелось есть каких-нибудь там личинок, или кору, или лебеду, а она ела и ела.
– И от коры человеком стала?
– Не от коры, а от усердия. Усердие – один из путей к успеху.
– Так что, получается, если я буду очень долго и очень усердно есть кору, то я рано или поздно стану человеком? – спросил я.
Костромина задумалась, я жевал гематоген, а она где-то через минуту ответила:
– Нет.
– Зачем тогда ее есть?
Костромина зарычала.
– Поленов. Ты специально придуриваешься или оно само у тебя так получается? – к.б. с гневом спросила она. – Я тебе о принципе говорю, а ты все время на частности сбиваешься. Неважно, что ты будешь делать. Есть кору, играть на гуслях или лбом об стену стучаться. Главное, делать это с азартом. С искрой. С пониманием, что это важно.
Я, конечно, сразу же представил – вот я с азартом стучусь головой об стену. Год стучусь, другой стучусь – и в итоге постепенно очеловечиваюсь. Если стена не распадется. Вряд ли такое возможно. Для очеловечивания надо делать что-то другое, наверное… Впрочем, сообщать о своих подозрениях Костроминой я не стал.
– Терпение. Преодоление. Самоотречение. Только так можно стать человеком. И начинать надо с малого, Поленов, с малого. Вот тебе не нравится этот несчастный гематоген – а ты себя преодолей. И его преодолей. Преодоление сделало из обезьяны человека. Мерзость сделала из человека нас.
Я стал преодолевать гематогеновый батончик, я же ей обещал слушаться. Борясь немного с собой, сражаясь с серебряным ножом, старавшимся согнуться, с вилкой, намеревавшейся завернуться в спираль. Преодолевал.
– Не налегай так, не трамвай толкаешь, – посоветовала Костромина. – Изящно действуй, как я.
Костромина ловко отрезала от батончика треугольный кусочек, отправила в рот.
– Вот так. Света, когда приедет, будет сюда обедать ходить…
– С чего это? – перебил я. – Она что, дура, гематоген лопать?
Костромина очень красиво закатила глаза к потолку. Я тоже на всякий случай туда посмотрел. Ничего, мухи кругами ползают. Зима, а мухи. И так везде.
– Поленов, Поленов, бьюсь с тобой, как рыба, а ты все такой же непробиваемый. Ты разве не чуешь?
Я втянул воздух столовой.
– Чуешь? – спросила Костромина.
– Ну…
К сладко-приторному запаху гематогена добавился неожиданный, свежий и непривычный аромат. Кажется, огуречный. У Лужицкого, кажется, дома росли огурцы, мать его любила огурцы, любила подавить их руками, понюхать. Запах знакомый.
– Не слышишь разве запах-то? – еще раз спросила Костромина.
Я понюхал еще. Точно, огурцы.
– Что это?
– Повара специального прислали, – сказала Кострома. – Вон, гляди…
Из кухни быстро выглянул вупер средних лет в белом халате, с презрением оглядел зал, поморщился, исчез снова.
– Он пять лет у людей обучался, – с уважением сказала Костромина. – Умеет почти двадцать блюд готовить.
– Прямо двадцать?
– Двадцать. И котлеты, и окрошку, и даже борщ. Света будет ходить сюда обедать, а он ей будет готовить. Кстати, кружок открыть собираются кулинарный, ты пойдешь?
– Не знаю…
– Что значит «не знаю»? – Костромина рассекла батончик гематогена. – Конечно, запишешься. Знаешь, девушки очень любят мужчин, которые умеют готовить. Ты ей сделаешь бутерброды с семгой, она тебя полюбит.
– На самом деле?
– Отчасти. Романтическая музыка, бутерброды с семгой…
– А как он пробует? – не поверил я. – Ну, этот повар-то? Он же вкус все равно различить не может. Только кислое-соленое…
– Не может, – согласилась Костромина. – Поэтому пять лет и учился. Если бы он мог различить, он бы три года учился. А то и два. Он не пробует, он кладет все точно по рецепту. Это большое искусство, у нас в городе всего два таких.
Повар выставился и еще раз оглядел зал.
– Видишь, как готовятся к приезду Светы?
– Вижу.
– И ты готовься.
– Буду. Обязательно буду. Слушай, Кострома, а зачем все-таки…
– Тебе надо выучить рецепт какого-нибудь блюда, – перебила меня Кострома. – Пельмени! Их делают из мяса и…
Меня снова затошнило.
– Ладно, ладно. – Костромина опять скрипнула ножом по тарелке. – Не буду про пельмени. Успокойся, Поленов.
Я успокоился.
– Слушай, а ты не хочешь сегодня вместо меня на соулбилдинг сходить? – спросила вдруг она.
– А что так?
Вряд ли Костромина устала, она упертая, делает все до последнего.
– Мне кажется, Кузя заболел, – сказала она.
– Так звони в «Скорую», – посоветовал я.
– Я позвонила, они сказали, что ничего страшного, это реакция на прививку. Но все равно мне не хотелось бы его одного оставлять. У него нос теплый. Так что сегодня я буду с ним сидеть. А ты сходи, послушаешь, запишешь в тетрадь, что к чему.
– Да я…
Да не был я ничем занят сегодня. Просто не хотелось.
– Ты обещал, – прищурилась Костромина.
– Ладно. Схожу.
Врет все. Точно врет. Кузя заболел. Ничего он не заболел, это хитрость Костроминой, уловка. Хочет затащить меня на соулбилдинг, вот и все. Под благовидным предлогом.
– Ты обещал слушаться, – напомнила Костромина.
– Ладно, схожу, – сдался я.
– Вот и хорошо. – Костромина снова взялась за гематоген. – Я знала, что ты не совсем пропащий, что есть в тебе… Смотри-ка, Груббер идет.
В столовой показалась Груббер. Я к.б. удивился. Груббер в столовой никогда не бывала, дома обедала, а может, вообще не обедала, она всегда зеленого цвета, так что не исключено, что ест раз в год. А тут заявилась. Шагала меж столов, смотрела по сторонам.
– Она неспроста сюда сунулась, – сразу сказала Костромина. – Ей что-то нужно… Она сюда рецепты пришла выведывать.
Костромина выскочила из-за стола и побежала к Груббер. И я тоже пошел. Так, на всякий случай, вдруг подерутся? Это я шучу.
Груббер как раз направлялась к кухне, Костромина ее, конечно же, догнала.
– Что ты тут делаешь? – спросила Костромина.
Груббер не ответила, продолжала шагать между столами. Я подумал, что она дневная сомнамбула – такие иногда встречались, редко, еще подумал, что надо СЭС вызывать, но Костромина схватила эту сомнамбулу за руку.
– Тебе чего? – спросила Груббер.
– Это тебе чего? Что ты тут вынюхиваешь?
– Тут, кажется, столовая. А я пришла пообедать.
– Так что же ты не обедаешь? Гематогенчик свеженький, угощайся.
Груббер пожала плечами, уселась за стол. Взяла батончик, стала жевать. Это получалось у нее не очень хорошо, ела как в первый раз. Гематогенина ей, кстати, попалась старая и засохшая, крошилась и осыпалась на стол коричневым прахом под натиском мощных зубов. Костромина стояла и наблюдала. Я ничего не понимал.
Груббер справилась с батончиком, дожевала до конца, зыркнула на Кострому.
– Что еще? – спросил она. – Что еще тебе от меня надо?
– Мне? – к.б. удивилась Костромина. – От тебя? Ничего. Совершенно ничего. Но если ты не перестанешь болтаться с Беловобловым…
– То что?
Костромина театрально вздохнула и поглядела в потолок, на задумчивых мух. Зима, а мухи. Странно все-таки… Хотя в нашем мире полно странностей. Зимние мухи, зимний дождь, летний снег.
– То я тебя…
Костромина замолчала. Наверное, придумывала, что можно устроить Груббер. Выбор был весьма и весьма ограничен, а если по большому счету, то его и вовсе почти не было.
