всему помещению.
До следующей весны, — мысленно повторяет Ивонн. Она знает, что слова — это игра, но ведь в любой игре есть и правда. Ивонн смотрит на мужчину, который явился с другого конца света и теперь занимает другую половину комнаты; Ивонн ощущает запах рыбы, навечно впитавшийся в кожу мужчины: поначалу она терпеть не могла этот запах, но теперь он стал неотъемлемой частью дома. Ивонн хотела бы достойно ответить на слова мужчины, произнести такую колкость, от которой он немедленно опешит, и попросит прощения, и признается в вечной любви, которой она заслуживает… Но Ивонн не готова играть и язвить, она хочет просто быть собой и дать отдых своему сердцу.
Отдохнуть ее сердцу не удается: скрипит вход ная дверь, и в магазин входит пожилая дама, кожа которой будто бы сморщилась от долгого дождя.
— Доброе утро, милая моя, — здоровается дама, и Ивонн отвечает на ее приветствие, растягивая губы в улыбке.
Я смотрю на этих двух женщин, прислушиваюсь к ритму их беседы, напоминающему плеск волн, и мысленно переношусь на свой остров. Я снова на берегу, рядом с сыном.
Я учил сына плавать, но не понимал, в какой момент его нужно отпустить. Я учил его грести, разбираться в движениях воды, причудах ветра и планах рыб, но сын был слишком мал для этой науки. А может, слишком велик. Когда он плыл, его руки и ноги двигались в воде так неуклюже, что мне хотелось отвести взгляд: беспомощные конечности никак не могли сообразить, что относятся к одному и тому же телу. Я пытался помогать сыну, пытался научить его поднимать сети и сажать деревья, а сам смотрел в другую сторону, так что мальчик оставался один, с песком на ногах и с грязью на ладонях. Нужно было оттереть пальцы. Нужно было вымыть волосы и спрятать под одеяло любовь, которая шагает по красивой дорожке в сторону предательства.
Я помню выражения лица, все выражения лица своего сына.
Их нужно замазать.
Оранжевой краской.
Ивонн отпускает товар, отсчитывает сдачу и смотрит на меня, как на чужого.
Если бы я только мог переплыть океан вместе с нею.
Она узнала бы, как я неделями маялся на корабле, ползала бы вдоль стен каюты и мучилась тошнотой, как мучился я, теряя рассудок от боли.
Я говорил о кораблях. О крючках. О такелажных и прямых парусах, потому что в них я разбирался, потому что так было легче.
Почему же мне нет покоя нигде, почему тоска не покидает меня никогда? Почему в моих снах остров такой изумительно зеленый, а птицы пухлые, точно плоды на деревьях в конце лета?
Почему внутри так тесно и в то же время так пусто?
— Начинай есть, только потихоньку, — говорил корабельный кок человеку, потерпевшему крушение. — Не торопись.
Тот, кто ел слишком много, умирал.
Вечером мы закрываем магазин, возвращаемся домой и готовим ужин.
Я режу морковку на тонкие оранжевые солнышки, бросаю их в шипящий жир.
Женщина была такой одинокой.
Женщина была такой красивой.
Она несла печаль, точно воду в ведре, и мне захотелось забрать его у нее.
Не хочу больше быть частью этой картинки, хочу выгнать ее из своей головы; именно так я и поступил: сбежал и наклеил поверх яркую новую картинку любви, дарящую сочувствие.
Ивонн — это красное и зеленое, это бардак и порядок; она привязывает цветы друг к другу, а сама больше всего на свете желает оставаться свободной.
Сейчас она достает из тумбочки противень и подносит его к лицу. Всматривается, словно ребенок, который только что открыл глаза.
— Тут трещина, — говорит она и швыряет противень на стол.
Ночью эта фраза крутится в моей голове, и я не могу уснуть.
9
Тристан-да-Кунья, октябрь 1961 г.
Джон
Я не сплю. Не подпускаю сон к себе.
Луна сияет на небе, точно самосветящееся существо. Я приближаюсь к школе и заглядываю в окно.
Открываю дверь, прохожу в класс. Парты пустуют, стул учительницы пустует, карта свернута и дожидается ее взгляда.
Ее тут нет.
Я спускаюсь по тропе и вскоре вижу перед собой беленые стены церкви. Пробираюсь внутрь, и мой взгляд падает на орган, дремлющий на своем постаменте, пробегает по скамьям, на которых лежат молитвословы, похожие на перепутавших свои места богомольцев.
Она здесь?
Прячется в ризнице?
Она никогда не бывает в церкви.
Нужно идти дальше, в поселок, хотя мне страшно; нужно отыскать ее, потому что Берт не нашел. Он приплелся на картофельное поле один, сел возле хижины и повесил голову.
Настала ночь, земля словно бы поняла это и угомонилась, истории закончились. Мама велела спать, прижала меня к себе и стала баюкать; когда она наконец уснула, я медленно высвободился из ее объятий, выполз из хижины и оглянулся. Мамины волосы напоминали блестящую серебристую пряжу.
Подойдя к поселку, я в ужасе замираю на месте.
Дома пустые и темные, как пещеры. Свет горит только в одном окне, и это ее окно.
Что она делает за этим окном? Проверяет тетради, запивает мед горячей водой? Что она здесь делает, ведь в поселке опасно? Марта!
Тут находиться нельзя!
Надо пойти в укрытие — в школу, или в церковь, или на картофельное поле; надо забраться как можно выше, выше звезд, которые барабанят по шее.
Приблизившись ко двору, я вдруг слышу еще чьи-то шаги.
Слышу тяжелое дыхание, прижимаюсь к стене и вижу, как на свет наползает тень.
Берт
Мужчина заходит во двор и направляется к дому.
Он распахивает входную дверь дома, который сам построил из вулканического туфа. Да, он сам возвел эти стены, отладил эту жизнь так, чтобы части сложились в идеальное целое, но они не удержали друг друга.
Мебель безмолвно ждет гибели.
Дощатый пол скрипит под ногами, и этот звук напоминает крик о помощи в темноте.
Женщина слышит скрип. Она выходит навстречу мужчине, живая и невредимая.
Мужчина подходит к женщине, женщина — к мужчине, от которого пахнет огнем и подвалом.
Ближе, еще ближе, руки и ноги сплетаются, и вот уже две чужих друг другу страны сливаются в единое королевство, небо которого сплавляется с землей вдоль горизонта.
Время пропадает в часах, лебедь в небе, а тела в колеях друг друга, и кажется, что они никогда не были в разлуке. Руки движутся знакомыми маршрутами, женщина находит тропинки в мужчине, а мужчина взбалтывает в женщине радость, печаль и овечью шерсть.
Вместе они образуют нечто новое.
Новое соединение.
Когда все
