остается позади, они чувствуют изнеможение, кожа вдруг начинает болеть оттого, что они так долго были вдали друг от друга, а сегодня снова оказались вместе. Веки тяжелеют, ноги дергаются, точно испуганные птицы.
Берт гладит Марту по голове, закрывает глаза и говорит:
— Нам надо идти.
— Куда? Мы ведь дома.
— Тебе не страшно?
— Нет. Останемся здесь.
— Хорошо. Останемся здесь, — кивает Берт и слушает, как дыхание Марты наполняет сначала комнату, а потом и весь мир, из которого они оба проваливаются в темноту.
Вот что такое быть мертвым, — думает мужчина.
Вот что такое быть счастливым, — думает мужчина, открывает глаза и видит звезды, которые пульсируют за окном, точно вырезанные из света медузы.
Джон
Я стою во дворе дома Марты и опираюсь о ствол персикового дерева. Он холодный и горячий одновременно. Вижу за окном две фигуры: мягкое женское тело и заостренное по краям мужское тело. Они сближаются. Вскоре их уже не отличить друг от друга, хотя они настолько разные, что сложно представить, как они могут сливаться воедино.
Мои щеки краснеют, словно у меня вдруг начался жар.
Я бреду прочь, захожу к себе во двор и вижу, что дверь не заперта.
Почему она открыта, ведь мы затворили ее перед уходом?
Мама закрыла дверь, вымученно улыбнулась и сказала:
— Теперь лава не доберется до дивана.
Она прижимала меня к себе, как прежде, но я не хотел спать рядом с нею. Ее дыхание раздавалось точно из-под плотной пленки, и я злился: почему она отпустила отца, почему позволила бульону пролиться на стол и присохнуть к нему?
Иногда мне казалось, что я читаю мамины мысли. Все в этом доме было мне знакомо, я знал, где лежит каждый предмет, и помнил каждую пылинку на мебели.
Но сейчас я как будто в чужом доме: здесь странно пахнет. Не порченым птичьим яйцом, как на улице, а тухлой рыбой, медленно задыхавшимися крабами и долго вынашиваемой местью.
Запах идет не из кухни и не из моей комнаты; я вхожу в мамину спальню, и едкая вонь с силой ударяет мне в лицо. На вид здесь все то же, что и всегда: стакан для воды стоит на ночном столике, шторы раздвинуты так, как мама раздвигает их по утрам, кровать заправлена, а подушка лежит на своем месте и ждет знакомой тяжести.
Но когда я подхожу ближе, то вижу посередине одеяла большое пятно.
Оно холодное.
Мокрое.
Медленно поднимаю одеяло, и глаза тотчас начинают слезиться. На простыне лежат куски чего-то серого.
Разрубленный на части ребенок.
Это моя первая мысль: на кровати разрубили ребенка, совсем крохотного; как мне высушить его? Как заставить его дышать, если у него нет легких? Как отыскать в этой куче сердце и пальцы и почему все такое серое и перемолотое?
Отчаяние встает комком в горле. Комок распухает, когда я слышу кого-то, слышу топот по полу и вижу, как в комнату влетает темное существо. Оно запрыгивает на кровать, обнюхивает постель, превратившуюся неизвестно во что, и начинает есть.
Какое жуткое чавканье. Я на мгновение забываю, кто я такой. Затем прихожу в себя и понимаю, что передо мной за создание, вспоминаю, как касался рукой его мягких ушей. Велю ему спуститься на пол, оно рычит и скалит свои желтые зубы.
Однако послушно садится возле кровати, повизгивает и смотрит на меня.
— Все, пошли отсюда, — говорю я, а оно вскакивает и облизывает свои запачканные маслом губы.
Марта
Наступает утро.
Марта просыпается, видит себя будто со стороны и не может поверить, что жизнь — это взаправду. Тем не менее одеяло и подушка на ощупь такие же, как всегда, а влажная простыня липнет к спине.
Берт спит. Марта встает и идет на кухню, смотрит на синие крашеные стены и на привычные предметы вокруг как на что-то новое. Вспоминает запах краски, которая сохла медленно и приставала к собачьей шкуре, словно собака бегала по небу; вспоминает о собаке.
Распахивает дверь дома и зовет, но собака не приходит.
Лава остановилась.
Отдыхает где-то наверху — там, где Марта снимала мокасины и глядела на овец…
Она оставляет дверь открытой. Марта привыкла не запирать дверь, а еще привыкла погружать по утрам руки в кофейные зерна, хотя кофе она варит редко.
— Да вернется твоя Этель, можешь не беспокоиться, — слышит Марта голос мужчины и вздрагивает. — Эта псина всегда возвращается, ничего другого она не умеет, — добавляет Берт, а Марта оборачивается и чувствует: все, что было между ними ночью, осталось в прошлом.
— Не знаю, — отзывается она. — Сколько всего мы умеем, когда никто не смотрит?
— Марта, — говорит Берт, — мы справимся. Все наладится.
— Этого никто не может знать.
— Я знаю. Остров не причинит нам вреда. Он любит нас.
— Остров не умеет любить. Он лишь точка на карте, — отвечает Марта и идет в кладовку, достает банку с кофе и стучит ею об стол.
— Но очень необычная точка.
Марта открывает банку и понимает, что зерен почти не осталось.
Смотрит на Берта и видит его впервые за все утро, а может быть, за всю жизнь. И не знает, кто он такой.
Почему муж следует за нею и в то же время оставляет одну?
Марте не хватает кислорода, она выпускает банку из рук и выходит на улицу. Во дворе по-прежнему стоит этот запах, одновременно знакомый и чужой; он растекается повсюду и напоминает Марте о том, как однажды она забыла пингвиньи яйца на подоконнике. Почему она оставила их там, почему позволила запаху распространиться и пропитать одежду? Почему она это сделала?
Марта поднимает взгляд и смотрит на склон, по которому змеится тропа, ведущая наверх, к картофельным полям. Тропа змеится вниз, вдоль нее движутся какие-то точечки. Все вместе они образуют черного червяка, который ползет в сторону поселка.
Марта поднимает руку и ощупывает свои ребра: они на местах.
Тут пока все цело, но кое-что другое может не уцелеть, — говорит она себе, хотя на самом деле уже знает правду.
Джон
Над поселком, вблизи Цыганского оврага, находятся два водопада. Говорят, что на уступе между ними зарыто сокровище: медный котел Томаса Карри, наполненный золотыми монетами.
Томас был в числе трех первых жителей острова. Когда оба его товарища умерли, Томас остался на острове один, затосковал, осушил все бутылки до дна и стал ждать кораблей, которые привезут новые бутылки.
Время от времени он попадал на корабли и пил. Напившись, Томас хвастался морякам, что спрятал на острове монеты, но, как бы пьян хитрец ни
