в каком он ауле. Потому я тебя вызвал. Спроси ее, где Лях. А главное – Султанов.
– Спросить-то я могу, с чего взяли, что она скажет? Все-таки любовь да самоотвержение.
– Попытка не пытка. Нам, казачью, она точно не скажет, а ты городской, посторонний, образованный, по-всякому говорить можешь. Ну и вежливый.
– А если…
– А «если», то можно и в расход, – заверил Линько. – Можно было бы и сразу в расход, но все-таки ты сперва попробуй. Главное даже не Лях, Султанова бы подцепить. Лях – это так, шлак отработанный, а Шайтан – он очень нужен.
– Что, жирная щука? Не довелось встречаться.
– Тебе повезло. Лях что, горазд только шашкой махать, а Султанов – умная сволочь, и шашкой может, и взорвать чего.
– Казак – и бомбист? – удивился Николай. – Это что за компот?
– А он такой. И нашим, и вашим, а надо станет – и третьим. Он горному делу учился в Англии, там связался с ирландцами и попытался какого-то лорда взорвать. Почему сразу его не повесили – бог весть. В девятьсот первом, вернувшись, тут, в Георгиевске, одной бомбой взорвал городского полицмейстера и начальника жандармского управления.
– Ловко, – одобрил Сорокин. – Герой, стало быть?
Линько усмехнулся:
– Погоди, дальше – больше. В девятьсот пятом в Екатеринославе его казачки бомбистов порубали так, что никто не ушел, кроме как на тот свет и на каторгу. А в семнадцатом уже офицерье вешал…
– Разносторонняя персона.
– Для всех свой, по-своему талант. Вот этого Шайтана-Султанова нельзя упустить, и брать надо живьем. Лях – отмирающий элемент, а этот – как аспид в траве, обязательно себя проявит.
– Хорошо, хорошо, – поторопил Сорокин, не любивший красочных сравнений. – Ладно.
Он отправился к сакле, в которой был штаб, – неказистое сооружение, каменное, с плоской крышей из коры, обмазанной глиной. Очень удобно. Сразу и сблизи не угадаешь, что это жилое строение, издалека – тем более. Там-то и была заперта задержанная.
Замка на дверях по местным обычаям (по причине бедности) не полагалось, но для такого случая нашли и чем прикрыть, и на что навесить. Таким же образом «организовали» и ставни, поскольку окон в саклях также не было, просто отверстие в стене.
Вошел. После уличной жары и света в доме казалось темно и холодно. Почему-то в голову спросонья лезли мысли неожиданно игривого характера: что за ханум-султан у Ляха? И как, интересно, выглядит она в мужском платье?
В углу на кошме завозились, но удовлетворить неуместное любопытство Сорокину не удалось, задержанная замоталась в бурку и надвинула на лицо черкеску. Только сквозь бараньи лохмотья глаза сверкали, да видны были белые тонкие ручонки. Не знай Николай, что этими ручками она положила множество народу, умилился бы и ни в жизнь бы не поверил, что эти ручонки могут сделать.
Подойдя, сдернул с ее головы черкеску.
«Ух ты. Кошка дикая, как скалится. Красавица, только ведь совсем соплюха. Вот подлец Лях».
Он заговорил на местном наречии, спросил имя и откуда родом. Она дернула ноздрями, как кобылица, и вдруг ответила на чистом французском, что не понимает. В который раз Сорокин помянул добрым словом старую деву-барыню, у которой мальцом служил на побегушках и которая в шутку, забавляясь, выучила его не только грамоте, но и вражеским языкам. Усмехнувшись, довольно бойко возразил:
– Понимаете. И по-русски говорите.
– Не буду говорить на песьем языке.
– Как угодно, можем и по-французски. Ваше имя.
Она снизошла:
– Тамара.
– Фамилия.
– Газзаева.
– Кем вы приходитесь Дашевскому?
– Я его жена.
– Ложь. Его жена в Париже, это факт.
– У шейха может быть две жены.
– Перестаньте. Не льстите себе, вы не жена ему. Подстилка, щит.
Она молчала, уставив в пол глаза. Вот это ресницы.
– Или будете утверждать, что он святой?
Тишина.
– Лжец, мерзавец, прикрывается женщинами, детьми, стариками.
Ни слова.
– Что он, что его клеврет Султанов – они будут расстреляны. Но сначала расстреляют вас. Скажите, где они сейчас, и вам сохранят жизнь.
Она оборвала, сказав на чистом русском:
– Послушайте, поп с наганом, не распинайтесь. Я ничего не скажу. Вы меня не запугаете.
– Это и не надо, – заверил Сорокин. – Не хотите – как хотите, пропадайте. Одного не могу понять. Те мюриды, с гор, темные, неграмотные, им что угодно наговорить можно. А вы девица образованная. Вы что ответите Всевышнему, представ пред ним? Служила кошмой развратнику и лгуну? Помогала грабить и убивать своих же только потому, что они беднее?.. Я пол-Европы прошел ногами – сначала туда, потом обратно – и никогда не видел, чтобы даже самые окаянные бандиты прикрывались любимыми женщинами. Подумайте, Тамара. До утра.
Жалко, само собой, только ведь это уже не просто девчонка, это враг. Сорокин вышел, навесил на дверь замок, приказал караульному никого близко не подпускать к сакле. Солнце рухнуло за горы, быстро стемнело, и по-вечернему, одуряюще заблагоухал шиповник. «В долине нет такого», – подумал Николай, наклоняясь к нежным цветам и вдыхая сказочный аромат. Неловко повернулся и до крови оцарапался. Почему-то подумал, что девчонка эта, Тамара, точь-в-точь как этот шиповник, красавица колючая.
– Молчит. Где они – не скажет, – доложил Сорокин.
Линько отмахнулся:
– И пес с ней. Их меньше – нас больше. Утром разъясним, если сами уцелеем.
– Что, сомнения есть?
– Не сомнения, Коля, уверенность, – поправил командир. – Скоро они сами заявятся.
– Хорошо, искать не надо, – легкомысленно заметил Сорокин. – Вернутся – а мы встретим.
– Так не вдвоем же они вернутся, – напомнил Линько. – А нас после перестрелки всего ничего-то осталось. Да и с патронами нежирно.
– Пулемет как же?
– «Гочкис»-то? Смазали, работает. Но и к нему лент немного, все на нас растратила. Так что, если нынче ночью вернутся – нам крышка, не им. Скачи-ка ты, Коля, восвояси и пришли подмогу.
– Прямо щаз, – саркастически отозвался Сорокин. – Нашел скакуна. Ваську вестовым отправьте, он полегче, быстрее обернется.
– Твоя правда.
Отослали казачонка за подкреплением. И оказалось, Линько как в воду глядел: этой ночью налетели Дашевский с Султановым и бандой свеженабранных мюридов. Чекисты, заняв оборону, бились хладнокровно и умело, но врагов было куда больше, они лезли, визжа и вопя. Сорокин с «гочкисом» окопался в канаве, отстреливался, но становилось совершенно понятно, что еще немного – и конец.
– О, штаб наш запалили. Хорошо занялось, дружно, – прохрипел боец, сплюнув.
Сорокин, глянув на него, понял, что это был тот самый караульный, которому он лично велел охранять саклю.
– Ты чего здесь?
– Ничего.
– А под трибунал?
– Да брось ты, лейтенант, само все сгорит.
Сакля-«штаб» вон где, оттеснили от нее шагов на триста. На исходе последняя лента.
Как будто колпак
