какой накрыл Николая, он точно оглох, не слышал ни воплей нападающих, ни лошадиного визга, выстрелов, ни пулеметного стрекота – а видел лишь то, что двери-ставни сакли заперты и сквозь щели в рассохшихся досках струится сизый дым. И почему-то одуряюще благоухал шиповник, уже занимающийся пламенем. Скоро погибнет несчастный куст, но до смерти будет именно таким – нежным, беззащитным, ароматным, и все равно не страшна ему эта уродливая, воняющая смерть.
Зачем он это сделал, куда попер на верную гибель? Если бы кто спросил, то ответил, не раздумывая: ценный заложник, грех разбрасываться, а правду и самому себе бы не сказал. Слышал, как сквозь вату, как кричал Линько: «Сорокин, вернись, дурак!»
Чудом, как заговоренный, без царапины преодолел плотную занавесь пуль, с мясом отодрал проушины ставень, ввалился с серый душный туман. Внутри все было в дыму. Тамара лежала головой к порогу неподвижно.
«Конец, что ли?» – вспыхнуло в голове, и все-таки схватил в охапку невесомое тело, поволок по полу, чтобы наверху не наглотаться дыма, не отключиться. Свалилась черкеска, распались черные блестящие волосы. Выполз наружу, как змей из-под камня, – и тотчас увидел, что там, где установлен был «гочкис», ярко вспыхнуло, взорвалось, полыхнуло. Он, помнится, мимоходом удивился: откуда у них гранаты, а потом, прислушавшись, понял, что наши огрызались лишь одиночными выстрелами, все реже и реже.
«Конец».
Как в сказке, задрожала земля, а вместе с ней – поджилки. Позорно, стыдно, но жить-то по молодости охота, а осталось немного. Заставил себя подняться на ноги, пусть уж стоя рубит. Подскочил какой-то в папахе, чубатый, раскосый, на бешеной золотой кобыле, скалясь, приказал:
– Молись, красноперый!
Уставил в него винтовку, черное бездонное дуло.
«Точно все», – снова мелькнуло в мозгу, потом ударило в голову, как каленым прутом ткнуло, так сильно, что закрутило, как барана на вертеле. Под щекой вдруг очутилась земля, горячая-прегорячая.
Пала ночь.
…и все-таки не вечная. Сорокин пришел в себя. Его волокли куда-то по камням. Голова адски болела, кровь заливала лицо, видел лишь один глаз – и предстало перед ним чертовски красивое, пусть и закопченное, лишь местами бледное лицо. Крепко сжимали руку ледяные пальчики, и тихо, зло звучал ее голос:
– Не смей умирать. Я не хочу.
И он почему-то без колебаний пообещал:
– Не стану.
Через день с оказией должны были отправить его в город, в госпиталь. Тутошний лекарь – несчастный фельдшер, живой разве на одну восьмую – ибо он, бедный, умирал с каждым упущенным раненым (и что он мог сделать?), – черный от усталости, все-таки пошутил:
– Ты, Сорокин, второй после Кутузова. В левый висок пуля прошла – а вышла у правого.
– Глаз…
– Глаза, прости, нет. Зато жив, хоть через всю голову прошло. Как выжил – ума не приложу. Мамка есть у тебя?
– Нет.
– Тогда жена, невеста или еще кто молился за тебя – не иначе. Все, захлопнись, береги силы.
Вскоре Сорокин узнал, что подмога поспела, но из отряда уцелели лишь он и Васька, казачонок. Но и из бандитов вроде бы ни один не ушел… почти.
– Султанов?
Кавалерист, работавший за санитара, разъяснил:
– Султанов – ушел, скользкий. Кобыла у него – огонь!
– А Лях?
– Сдох, собака, пристрелили свои же. Чертенок какой-то, из местных. Тощий, как петушья нога, ручки как у девицы, а лихой и здоровый – твою нелегкую персону тащил до лазарета чуть не зубами. Спас.
В ночь перед отъездом она каким-то образом пробралась в палатку, разбудила, проведя по щеке прохладной, утоляющей боль ладошкой, поцеловала бессильную руку.
– Как зовут тебя?
– Николай.
– Еще свидимся.
С тех пор прошло много-много лет, век, а то и два. Были у Сорокина и законная жена, и множество полевых подруг, и просто бабы, а вот женщина любимая… Сейчас, под закат жизни, становится ясно, что была только она одна, колючка Тамара.
…Вошла медсестра Шурка Серова сделать вечерний укол. Очень она хорошая девушка, отзывчивая, ворчит лишь для порядка, всегда готова помочь. Сама пухленькая, уютная, заботливая. И рука легкая, что при многочисленных уколах немаловажно.
Капитан встретил ее арией:
– «Здравствуй, милая моя, я тебя заждался». Что-то новенькое принесла?
Она тотчас разворчалась:
– Вам все шутки. А знаете, как мне за вас влетело? И больше не просите, не выпущу!
– Больше не стану, незачем. Что влетело – ну так отыграйся сейчас.
После окончания процедуры, унизительной и неизбежной, Николай Николаевич спросил Шуру:
– Ты замужем?
Она ответила без обиды и высокомерия:
– Откуда ж. Да и некогда, и так болячка поверх болячки, а сверху волдырь, еще и мужа на шею себе вешать.
Капитан обиделся и потому невинно спросил:
– Что, не зовут?
– А кто ж позовет-то, Николай Николаевич? – невозмутимо отозвалась Шура. – Мужик нынче такой, что и укола боится, не то что в загс.
Капитан обиделся еще больше.
– С тобой сходишь в загс, пожалуй. Разве в костюме химзащиты, от яда.
Шура покраснела, прищурилась:
– Это вы шутки шутите? Вы, товарищ капитан, жене шутки шутите.
– Нет жены у меня.
– Нет – так заведите и шутите. Иначе придется врачу указать на вашу повышенную нервную возбудимость – такую ижицу вам пропишут! Вообще сесть не сможете, не до шуток станет.
Наутро Сорокину и вправду стало не до шуток. Он имел долгий разговор с лечащим врачом, настаивал на том, чтобы его немедленно выписали. Врач сначала просто уговаривал отлежаться, затем начал приводить здравые доводы, затем прямо признался: звонили из МУРа, тактично интересовались персоной Сорокина и состоянием здоровья капитана.
– Вот оно что… ну-ну. Это вы Шуру пропесочили и вещи мои велели запереть?
Теперь и врач обиделся:
– Ну или не ну, а вы, товарищ капитан, нарушили режим, покинули помещение. Где были, простите, мне лично неизвестно. Вот я вас спрошу: где?
– Извините, не отвечу.
– Вот именно поэтому я решительно отказываюсь вас выписывать, – подвел черту медик. – Пусть вас тут опрашивают. Случись чего – по крайней мере откачаем, а я поприсутствую.
Врач волновался совершенно напрасно, на что немедленно указал вежливый, корректный товарищ из главка.
– Нет никакой нужды вам отвлекаться от дел, – сказал он, выдворяя медика из палаты. – Тут нет ни нервных женщин, ни малолетних детишек, и ваше присутствие необязательно.
– Товарищ капитан, буду с вами откровенным.
– Сделайте милость.
– Ситуация сложилась некрасивая, по меньшей мере спорная, – серьезно, сочувствуя, пояснял особист, крутя в руках ручку. – На площади, выделенной вам в качестве служебного помещения, жилья то бишь, пребывает формально посторонняя гражданка. Более того, погибает. Да еще так некрасиво.
Особист сделал паузу.
– Разные мысли возникают. Не было ли самоубийство последствием насилия?
