На выходе из театра ее ждала помпезная иномарка. Щелчок двери, легкий взвизг двигателя, шум колес – и актриса Селиванова вместе со своими мечтами и черными ноготками укатила к себе домой.
Закоулки театра в этот вечер благоволили чудакам и смельчакам. Они таили еще один сюрприз для Сильвестра.
Когда режиссер возвращался по той же плохо освещенной лестнице, из тьмы вынырнула страшная венецианская маска: выпученные глаза, кривой красный рот, черные патлы. Маска была надета на лицо огромного, грузного человека. Режиссер, оправившись от испуга, опознал и маску, и артиста. Это был Семен Балабанов.
Венецианская маска осталась от спектакля по пьесе Карло Гольдони «Трактирщица». Она теперь лежала на складе в компании никому не нужных костюмов и шляп, никогда больше на сцену не призываемая. И вот теперь, надетая на голову этого чудака великана, она будто радовалась возможности снова производить впечатление: пугать и веселить.
Семен же Балабанов подобные выходки себе позволял нередко, поскольку они забавляли режиссера. Артист был даже горд положением придворного шута. Он надеялся, что это положение приведет его к трагическим ролям, о которых он грезил денно и уж тем паче нощно. Каким образом должно произойти превращение шута в короля или, на худой конец, в принца – он не ведал, но в свою звезду верил свято.
Сильвестр никогда бы не простил подобного поведения (например, такого, как сейчас – внезапно выйти из тьмы со страшной маской на лице) самым лучшим своим актерам. Когда его спрашивали, почему, мол, этот Семен имеет эксклюзивные права на глупость, режиссер отвечал: «Что позволено быку, не позволено Юпитеру».
И вот «бык» стоял перед ним, выкатив масочные глаза, выпятив нагло-красный рот. Из-под маски доносилось тяжелое дыхание. Напряженная поза выражала отчаяние, решимость и страх.
– Настал мой час! – пророкотала маска.
– Хорошо же, что не мой.
– А! Смеешься ты! Берегись – тяжело пожатье каменной моей десницы!
«Семен, Семен, капустники по тебе плачут», – подумал режиссер и, вспомнив, какие небесно-глупые глаза притаились под этой маской, окончательно подобрел.
– Я требую! Я требую ролей! – воскликнуло венецианское творенье.
– А кто, кто требует? Снимите маску. Поговорим с глазу на глаз.
Семен Балабанов пришел в замешательство. Если открыться – режиссер узнает, кто напугал его ночью в пустом театре. (Семен был уверен, что он сейчас не разгадан.) А ведь даже он, шут в законе, никогда себе такого не позволял и опасался, что режиссер его все-таки накажет.
А если не открываться – значит, зря он ждал весь вечер? Зря насыщал свой голос громом и молнией? Зря?
– О, пр-р-оклятье! – прогрохотал артист.
– Маска, я тебя знаю?
Под маской – испуг. Тело делает попытку к бегству. Попытка пресекается усилием воли.
– Ролей! Ролей! Я требую ролей! – очевидно, что артист готовился произнести эту реплику – многократно, многотонно, и накопленные раскаты стремились на волю.
Сильвестр решил не длить муки актера:
– Я не знаю, кто вы, но, судя по вашему сокрушительному темпераменту, у меня пока нет для вас ролей. Сожалею. Но ни один спектакль не выдержит такой бури. Вы разнесете его в щепки.
– Тысяча чертей! Чертей и демонов! И демонят, и фавнов! Что ж делать громовержцу – мне?
– Сейчас, маска, не век трагиков. Вы представитель великого театра девятнадцатого века, когда артисты были крупны во всех смыслах, а их благородное рычание могло расколоть хрусталь на театральных люстрах. Вы ошиблись веком. Это грустно. Но вместе с тем вам есть чем гордиться.
При словах «благородное рычание» даже сама маска, как показалось Сильвестру, подобрела. Семен снова, но уже глуше что-то прорычал, тем самым как бы подтверждая высокое происхождение – из века девятнадцатого! – этих грозных рулад.
– Но мы не будем терять надежды! – сказал Сильвестр очень серьезным тоном. – Возможно, театральный бог смилостивится над трагиками. И тогда приходите снова на эту лестницу в тот же день и час и в том же одеянии. Я вас узнаю непременно. Эта маска станет нашим тайным паролем. А для вас – пропуском в новую театральную жизнь. Но изменения в судьбе театра – судя по всему – произойдут не ранее, чем через четыре года.
– О, горе мне! О, без вины страдаю, без вины!
– Совершенно точно. Без вины. Но раньше чем через четыре года нам с вами здесь встречаться смысла не имеет.
– Но почему – о тернии, о звезды! – но почему, скажи мне, именно четыре? Скажи, и я во мраке ночи растворюсь.
– Этого я вам открыть не могу. Вы же мне даже лицо не показываете. Могут и у меня быть тайны?
– Я право это очень признаю. Прощай. И помни обо мне.
Семен Балабанов сделал два больших шага в темноту и, как обещал, растворился в ней.
Твоя аорта пригодится театру
Сильвестр Андреев больше не куражился над Александром. Но очень зорко наблюдал за его работой. Во время репетиций Александр чувствовал, как его словно касался какой-то луч, и украдкой бросал взгляд на режиссера. Так и было – Сильвестр в этот момент смотрел на него.
Однажды, видя, как неистово играет Александр, режиссер объявил перерыв и сказал шутливо: «А вас, Джульетта, я попрошу остаться». Несколько актеров посмотрели на Александра с сочувствием. Они предполагали, что ему сейчас придется несладко. А сочувствовать было куда приятнее, чем завидовать.
Александр, дождавшись, пока за последним актером захлопнется дверь, подошел к режиссеру. Сильвестр, глядя на него с любопытством, сказал:
– Молодец! В твоей игре есть моменты вдохновенные. Но не надо все время играть на подъеме. Чуть-чуть – повторяю! – чуть-чуть добавь простоты. Даже банальности. Ведь люди гораздо чаще думают, говорят и поступают просто. Их мотивы, их мысли большей частью очень незатейливы. Не надо даже в трагедии постоянно играть на разрыв аорты. Мне кажется, – улыбнулся Сильвестр, – твоя аорта нашему театру еще пригодится.
Александр почувствовал, что еще долго будет лелеять послевкусие от этих слов.
Тут дверь слегка приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулся господин Ганель. Собравшись с духом, он сказал:
– Сильвестр Андреевич, мое дело не терпит отлагательств.
Режиссер был в хорошем расположении духа, а потому ответил спокойно:
– Давайте после перерыва. Я сейчас занят.
И господин Ганель растаял, вместе со своим не терпящим отлагательств делом, вместе с печальными, умными глазами и буддийскими одеяниями монаха Лоренцо. А режиссер подмигнул Александру и тихо, доверительно сказал:
– Ты представляешь, он подошел ко мне на прошлой неделе и спросил: «А если бы я не был карликом, вы бы меня взяли в свой театр?» Вот что на такое ответить можно?
– А вы что ответили? – спросил Александр, осмелевший и охмелевший от подбадривающих слов режиссера.
– Я ему сказал, что как карлик он великолепен, – ухмыльнулся Сильвестр. – Ну а ты, ты не хочешь у меня спросить что-то подобное: «Если бы я не был мужчиной, вы бы взяли меня на роль Джульетты?»
– Я так рад, что здесь играю…
– Репетирую… – поправил Андреев беззлобно, но как бы намекая: все-таки пока не надо в своих мечтах залетать так высоко. Всякое еще может случиться.
– Да, пока репетирую, пока не играю… – с виноватым и слегка обескураженным видом сказал Александр. – Я этому так рад, что у меня нет желания задавать вопросы, почему мне так повезло.
– Да? – режиссер задумался над ответом Александра, и тот, хоть и пытался, но так и не понял смысла молчания режиссера.
Сильвестр продолжил:
– Хорошо, к делу. Вот смотри: ты выходишь на сцену, и по лицу твоему, по взгляду, по походке сразу же видно, что твоя героиня обречена. А ты дай первый выход веселый, весенний! В первых сценах для Джульетты смерти нет. Трагедии нет! И не только в сценах бала и признания, но и даже в сценах, когда убивают ее брата, Тибальта. Ее трагедия начинается с разлуки с Ромео. Понимаешь? Ты пытаешься играть все настроение трагедии, а тебе нужно блистательно сыграть одну роль. Ну что, Саша, снизишь трагическую температуру? – Александр кивнул. – Прервешь парение? – Он кивнул снова. – А то зритель себя на сцене совсем не узнает, своих чувств не узнает. Понимаешь? Или пройтись по эпизодам, по диалогам конкретней? С примерами?
– Я вас понял, буду стараться.
– Вот в это я теперь верю. А о том, чтобы трагедия чувствовалась уже в первых сценах, позабочусь я. Давай каждый будет делать свое дело. Договорились?
Александр кивнул и вдруг спросил:
– А можно девушка, о которой я говорил, Наташа…
– Пусть приходит! Но потом. Я помню, Саша, но потом.
Дружеский тон режиссера подействовал на Александра окрыляюще. Кроме того, он понял все, о чем ему говорил Сильвестр. А ведь нередко бывало, что он не мог вникнуть в то, что ему рекомендует режиссер. Речь Сильвестра порой была настолько образной, что Александр не понимал, какие конкретные действия он должен предпринять на сцене. Но даже ничего не понимая, он с умным видом кивал головой, ведь больше всего он боялся разрушить атмосферу доверия и близости. Он не знал, что в труппе этот подобострастный кивок называли «рад стараться». «Видели, снова Сашенька "рад стараться" сделал! – подмигивали друг другу актеры. – Сегодня уже восьмой раз!» За ним следили, его кивки были учтены и осмеяны.
