Правда, мать тесно заставила в свое время квартиру мебелью. Здесь был громоздкий платяной шкаф тридцать седьмого года рождения, в который можно вложить все вещи, находящиеся в комнате. А ведь у окна, выходящего на тротуар и мостовую одновременно, как у всякого москвича, красовался большой, новый, крепко сколоченный, так, будто его хотели смастерить лет на триста, стол отечественного производства, раздвижной и на ножках невероятных размеров, вокруг стола расположилось пять венских стульев, в углах дремали какие-то шкафчики поменьше, тумбочки, старый холодильник «ЗИЛ», который не работал уже девять лет; этажерка из красного дерева восемнадцатого века с книгами словно висела в воздухе и смотрелась в комнате чужестранкой. На этажерке заметила Маша книги: «Три мушкетера» и «Анна Каренина», собрание сочинений Жорж Санд и вузовские учебники. У стен стояли кровать и старый диван-кровать, купленный буквально за гроши, за маленькие рубли, как говаривали в квартире. Слишком много, по понятиям Марии, вещей в комнате у мастера; ей подумалось, что у Коровкина имелась еще одна комната. Но и эта – отличная, надо отдать справедливость строителям: как уже говорилось, с потолками высокими, большим окном, толстыми стенами. Окно, правда, мылось лет пять назад – так казалось. Мебель расставлена кое-как – от этого никуда не денешься. Пыль с мебели не смахивалась давно, но данное обстоятельство зависело от хозяев комнаты. Мария сразу все поняла и спросила:
– Вы говорили, что живете в новой квартире. А тут у вас чего-то не шибко барством пахнет. Или у вас имеется другая квартира?
Мастер ответил, что квартира для него – весь город и он себя одинаково хорошо чувствует в любом его конце. Он не помнил, когда хвастался Марии своей новой, исполинских размеров квартирой, а вот она помнила. Мастер считал, делая выводы на основе собственного опыта, что у женщин есть некое чувство, отличное от мужского, и это чувство заставляет их обманывать мужчин; обманывают они бесстыдно, и коварство их не знает предела, и уж что-что, а обвести вокруг пальца Коровкина, человека, в который раз собирающегося отшлифовать до металлического звона свой характер, им ничего не стоит. Для Коровкина все женщины были бесстыдно-коварными. Мария тоже не исключение. Но она, казалось ему, менее других подходила под общие закономерности, отмеченные опытным Коровкиным у женщин. Этого оказалось достаточно, чтобы изменить к ней отношение. Дома мастер всегда чувствовал себя хорошо и сейчас снял рубашку и остался в одной майке, заглянул в холодильник, где стояли две бутылки лимонада, янтарно заблестевшие на свету.
Он повернулся к Марии, глазами показывая бутылки:
– Будешь?
– Не по-тре-бля-ем, – ответила она.
В холодильнике кроме двух бутылок лимонада лежала еще в январе принесенная из магазина треска, которую никто у них дома не любил. Что-то еще виднелось в холодильнике, черное, на вид неприятное, – то была прошлогодняя капуста.
Мария присела на стул, отвернувшись к окну, чтобы не видеть Коровкина, снявшего рубашку. Ей стало неловко. В то же время она, наблюдая за ним, подумала, что без рубашки мастер выглядел прямо ребеночком с узкими, тщедушными плечами, тонкой длинной шеей.
– Угощать тебя нечем, – сказал мастер облегченно, ничего не обнаружив в холодильнике, и тоже присел за стол.
– Вот и лучше так, – смущенно отвечала Мария, отвернувшись по-прежнему к окну.
– Давай я тебя обниму? – попросил Коровкин, и Мария, не поворачиваясь к нему, сдвинулась на стуле ближе к окну, чувствуя, как у нее загорелось лицо. В то же время ей не давала покоя неприятная мысль: она согласилась прийти к мастеру домой и тем самым дала повод к такому вот обращению. Мария ничего не ответила, и тогда Коровкин, набравшись смелости, попытался обнять ее. Мария вскочила, отстраняя его, поправила кофту.
– Я пойду,
– Зачем? Посиди, поговорим. В данный момент исторического развития лучше всего не уходить, – сказал мастер Коровкин, глядя прямо в растерянное лицо Марии. – Самое прекрасное, что может быть на свете, – это женщина. Это я тебе уж совсем точно говорю. Самое совершенное создание – все-таки мужчина. О мужчинах больше написано книг. Но в системе добра – женщина рожает людей.
– Я пойду, – нетерпеливо сказала Мария и тут почувствовала, как в комнате душно, спертый воздух щекотал ноздри затхлостью устоявшейся плесени.
– Значит, поедешь? Жила такая знаменитая египетская царица Клеопатра. Такая красивая, что Цезарь ее полюбил. Но я думаю, что ты красивее ее. И имя у тебя – Мария! – подшучивая, он не улыбался, а говорил скорее даже мрачно – вот какие были шуточки у веселого человека мастера Коровкина. – А я спрашиваю: отгул взял на сегодняшний день? Чтоб поболеть за тебя, а? Плюс или минус запишем в достоинство? По шкале доброты – плюс.
– Не знаю, – продохнула Мария, чувствуя, как нервное возбуждение перехватило горло. – Не знаю я. Ой, не надо мне говорить об этом. Я ничего не знаю. Лучше я уйду. А то надо учить еще дальше, сейчас столько у меня дел, столько дел.
Коровкин, обидевшись, смолчал, поглядел пристально на свои руки, так нравившиеся ему самому, и принялся надевать рубашку, и стало ему впервые за весь сегодняшний день грустно. Он неожиданно ощутил внутри себя пустоту, в которой кто-то как бы ему говорил совсем неслышным голосом, что он, мастер Коровкин, неглупый и честный, с непостижимой энергией отдающий себя всего людям, никому не нужен, в том числе и этой прекрасной Марии, которая нравилась ему – так и притягивала его, словно магнит. Ненавистное равнодушие ощутил он в ее взгляде, по тому, как вскочила, отстраняя его. Она так поспешно, насмешливо отвела его руки, точно ею овладела истерика.
Мастер Коровкин поражался всем женщинам вообще и каждой женщине в частности. Что они созданы приносить человечеству одно зло – в том не сомневался и брал под сомнение лишь предумышленность самого зла, так как догадывался, что зло они творят не по замышлению, что оно является как бы свойством их натуры. А это уж совсем другое дело; в таком случае мужчинам нужно быть осторожными и не давать повода для проявления врожденных коварных свойств: ведь в случае со змеей – не наступи на нее, она тебя не укусит. К женщинам он относился так же, как к землетрясению люди, обитающие подле вулкана: если оно произойдет, необходимо принять его по причине неизбежности. Но каждая женщина – конкретная и видимая опасность, могущая стать причиной катастрофы в любую минуту.
Коровкин считал, что к тридцати годам завершил познание жизни человеческой.
Ему везло: отслужил два года в армии, четыре раза поступал в институт, и всегда удачно, так как судьба благоволила к нему и на земле, несмотря на неприятности, все же царствовала справедливость, без которой не обходится жизнь. Три раза Коровкина отчисляли из института по причине недостаточного посещения лекций и семинаров – жизнь имела и свои теневые стороны по аналогу: когда светит солнце, под деревом – тень, – с той лишь, правда, разницей, что в жаркую погоду в тени приятно. Для мастера Коровкина к тридцати годам познавательный цикл завершился; жизнь познана, и окружающее представляло интерес постольку, поскольку цикл завершен. Но жизнь продолжается; все ступени пройдены – школа, армия, институты, рабочим и начальником служил. Дальше что? Коровкин обладал одной поражающей воображение простого человека способностью – никого из начальников не боялся. Однажды ему пришлось беседовать с министром, и он, убедившись, что министр – тоже земной человек, стал уважать свою особу. Когда мастер беседовал с министром, то ощущал в себе нечто похожее на твердость и мог говорить громко, повышая голос, словно даже кричать. И ему хотелось повысить голос. Это свое состояние он тут же зачислил себе в актив. Правда также и то, что во время беседы, когда говорил почти один министр, мастер ощущал всеми своими порами неизведанную им атмосферу, царившую вокруг министра, и она если и не подавляла мысли, то уж как-то заземляла их. В своей комнате, куда с такой гордостью приходил после очередной сдачи первоклассного кирпичного дома, Коровкин зачастую размышлял над различными нюансами своей беседы с министром, убеждаясь с каждым разом все больше и больше, что вел себя с самым высоким начальником достойно. Вначале Коровкин думал, что в беседе он сказал всего четыре слова: «Живу хорошо. Работаю отлично». Но потом в неуспокоившихся недрах его мозга возникла мысль, что он мог сказать все, что хотел. Как ни в чем не бывало вначале он объявил друзьям, что говорил с министром сорок минут, на второй день сказал – четыре часа; причем он, Коровкин, говорил три часа сорок пять минут, а его собеседник, то есть министр, всего каких-то пятнадцать минут.
Мастер Коровкин вел сложную внутреннюю жизнь, никак внешне не проявлявшуюся. Но после того значительного случая перестал бояться своего прораба, а в душе носил веру, что перестанет бояться и начальника СМУ. Но отношение к женщинам никак не было поколеблено и в последние годы. Его заинтересовала одна-единственная – Мария. Коровкин смотрел на Марию взглядом человека, конечно, опытного, познавшего тайну женщины и упрощающего с ними отношения до предела, и вот – он ей не нравится. Он пытался понять, почему не нравится. В таких трудных ситуациях Коровкин любил говорить туманно, отвлеченно.
