Мастер Коровкин вел сложную внутреннюю жизнь, никак внешне не проявлявшуюся. Но после того значительного случая перестал бояться своего прораба, а в душе носил веру, что перестанет бояться и начальника СМУ. Но отношение к женщинам никак не было поколеблено и в последние годы. Его заинтересовала одна-единственная – Мария. Коровкин смотрел на Марию взглядом человека, конечно, опытного, познавшего тайну женщины и упрощающего с ними отношения до предела, и вот – он ей не нравится. Он пытался понять, почему не нравится. В таких трудных ситуациях Коровкин любил говорить туманно, отвлеченно.
– Солнечное ядро находится на грани распада, – проговорил мастер, доставая из холодильника лимонад и ловким ударом о край стола откупоривая бутылку. – Меня, Мария, лично интересует, есть ли связь истории человеческой с историей, например, космоса, земли, луны и т. д. Але, поняла? Аплодисмент! Нету аплодисменту!
– Мастер Алеша, мы с вами совсем почти незнакомы, – отвечала Мария, ей стало жаль мастера и в то же время хотелось, чтобы он понял правильно и не обижался. В ней возникло желание узнать поближе мастера Алешу. И он нравился ей, казался человеком честным, добрым, но неустроенным в жизни. И последнее роднило их. Мария себя подталкивала к тому, чтобы на жизнь смотреть трезво, оценивать все умом и из даров, предлагаемых жизнью, выбирать все-таки лучшие. Главное – не торопиться, думала она; однажды в жизни уже поторопилась, вышла замуж за Василия, и торопливость дорого ей обошлась.
***
Недолго Мария готовилась к следующему экзамену – физике, узнав через день, что написала сочинение на тройку, а это при таком конкурсе делало дальнейшую сдачу экзаменов бессмысленной. Мария не удивилась такой оценке, хотя в ее сознании подспудно теплилась мысль о счастливой случайности. Лариса Аполлоновна, узнав о результате усилий племянницы, расспросила, какая была на экзамене тема, сколько страниц написала Мария, помогал ей кто, и философски заключила:
– Все по рецепту, именуемому «живая жизнь». У тебя черновики сохранились?
Мария отрицательно покачала головой, не понимая, зачем понадобились черновики.
– Дуреха ты, милочка, вот что я тебе посоветую, раз уж ты ввязалась в это свое дельце и потерпела фиаско. – Лариса Аполлоновна отложила в сторону шитье, погладила зевавшую от духоты Мики и принялась мыть руки. – Я люблю говорить умные вещи с чистыми руками, милочка. Знай это. Я даже, милочка, собираюсь, а почему мне этого не сделать, написать статью на тему: «Красота жизни – вокруг нас» или «Берите красоту вокруг». Понимаешь? Мне только захотеть, а уж написать напишу. Вот скажи мне, милочка, а то я отвлеклась: долго ли ты писала сочинение?
– Три часа ровно, тетя.
– Ты последней была?
– Нет. А чего вы хотите, тетя Лариса? – спросила Мария, не зная, куда клонит тетя.
– Та-ак. А твой отец имел ранение на войне? – поинтересовалась тетя Лариса, увлекаясь какими-то сложными мыслями.
– Папу ранили три раза. Очень сильно его ранили под Берлином, у него осколок засел в груди. А чего это вас так интересует, тетя?
– Такое означает, милочка, что учиться тебе надо, тайну жизни постигать, – проговорила тетя Лариса и рассмеялась. – Наивная ты! Это очень многое означает! Ты – дочь фронтовика, трижды раненного на фронте, грудью защищавшего свою многострадальную Родину. Он вписал победу золотыми буквами на скрижалях! Спас судьбу всей страны и народов. Ты понимаешь?
– Нет, тетушка, не понимаю. Убей меня, не понимаю.
– И он умер от ран! – воскликнула тетя Лариса. – Я удивляюсь, что могут вырасти такие дурехи.
– Да нет, он умер в мирное время. Вы же знаете, недавно.
– Он умер – от ран! – отрезала тетя Лариса, сурово глядя на племянницу. – Он – герой войны! Твой отец умер от тяжелых ран. – Лариса Аполлоновна, выдерживая высокий тон, приподнялась и с усмешкою спросила: – Ты хоть поняла, милочка, что ты – дочь погибшего фронтовика и имеешь законное право на преимущества дочери героя войны?
– Я не могу так, тетя Лариса. Это нечестно.
– Ах ты белоручка, ты не можешь! Черновик себе не оставила. Сейчас ты переписала бы заново и сказала твердо, глядя в глаза: я забыла, я не то сдала, сдала черновик. Пусть бы не поверили герою. Дочери его! Эх, милочка, думай за вас, а потом получаешь одни неблагодарности. Раз нет черновика, пиши заявление, чтобы тебе, в порядке исключения, как дочери фронтовика разрешили пересдать, потому что ты случайно сдала черновик.
– Не могу, – отвечала Мария, пытаясь понять, шутит ли тетя или говорит серьезно. Она представить себе не могла, что можно пойти в институт и доказывать там, что у нее, дочери фронтовика, есть какие-то особые права, в то время как сидевший рядом с ней и написавший на «отлично» прав этих не имеет. Но Лариса Аполлоновна думала иначе, и уверенность придавала ей силы.
– Ты, дуреха, моя милочка, не можешь, а я, Лариса Аполлоновна, заслуженный и уважаемый в Москве и во всей стране человек, могу! Выходит так! Так выходит. Ты понимаешь, что ты говоришь и чего ты требуешь! Ты прожила в Москве без году неделя. Как тебе не стыдно! Совесть у тебя есть или ее давно ты потеряла на своем жизненном пути?
– Тетя Лариса, умоляю вас, я ничего не прошу и не требую, – прошептала Мария, совсем теряясь, осененная догадкой, что сотворила, видимо сама того не замечая, какую-то большую глупость, если уж так разгневалась тетя Лариса.
– Ах ты не требуешь и не просишь! – гневно перебила ее «генеральша».
– Тетя Лариса, умоляю вас, простите меня. – Мария, чувствуя свою чудовищную вину, готова была провалиться сквозь землю.
– Я не прощаю, когда меня так жестоко ранят в самое мое честное и большое, с гражданской совестью, сердце! – оскорбленно воскликнула Лариса Аполлоновна. Тетя еще не знала, как и в чем ее оскорбили, но необыкновенно остро ощущала свою правоту, что придавало ей уверенность в себе, а раз так, то – по ее логике – выявляло заведомую ложь других, в данном случае – племянницы. Лариса Аполлоновна лет десять назад пришла к выводу, до основ потрясшему собственную душу: все сделанное и сказанное ею – правда! Она, выходит, во всем права. В каждом ее слове, в каждом жесте. Она проанализировала свою долгую жизнь по мелочам, по деталям, просмотрела на досуге, посвятив этому немало дней, каждый свой шаг на протяжении шестидесяти пяти лет – кругом кристальная правда!
– Ну чего я такого сделала, убей меня – не пойму? – умоляюще спрашивала Мария, чувствуя свое полное падение. Она перебирала в памяти все, что хоть в какой-то мере могло оскорбить тетку, но лишь терялась в догадках.
– Ах она еще сомневается!
– Да не сомневаюсь я! Но в чем?
– Сама знаешь. – Тетя Лариса решительно налила себе полную чашку чая и демонстративно не налила племяннице.
– Да я не знаю, – взмолилась растерянная совсем и сбитая с толку племянница.
– Ах ты еще хамить!
– Я?
– А кто же! По-твоему, я хамлю?! – воскликнула разгневанная Лариса Аполлоновна, окончательно укрепляясь в своих еще не осознанных подозрениях насчет нечистых помыслов племянницы.
– Тетя Лариса, как вы можете так легко разрушать родственные чувства? Разве можно так? Как же вы так ни за что ни про что с такой легкостью возводите на меня напраслину? Может, я вам в тягость? Скажите?
– Я, получается, и виновата.
– Ничего не получается.
– Получается, по-твоему, что я – нравственный урод? – осторожно бросила вызов тетя Лариса, уставясь на племянницу.
– С чего вы взяли? Как так можно, тетя Лариса?
– Но получается, по-твоему, что я – нравственный урод?!
– Ничего не получается, тетя Лариса.
– А кто же тогда нравственный урод?
– Я не знаю.
– А я, получается, знаю, а я, получается, скрываю? Кто-то хамит, но он – не хам! Кто-то подозревает, но он – чист! Что такое чистота? Ты знаешь? – Лариса Аполлоновна во время высказывания своих мыслей чувствовала большой подъем сил, ей казалось, что она способна творить чудеса; решать, и довольно мудро, какие-то важные дела, которые никому не под силу; метать такие молнии, от которых даже влиятельные люди могут содрогаться. Подобные мысли приходили в минуты невероятного подъема духа, когда она разговаривала с Марией или – то было раньше – с домработницей Глашей. В последние годы Лариса Аполлоновна Глашу не держала; домработницы, скажем, дорого стоили, но самое главное – пошли такие грамотные, что лучше с ними не связываться. Если уж, представьте себе, молодая дворничиха, студентка заочного института, козыряющая в красных штанах и японской косынке за пятьдесят рублей, обозвала Сапогову, которая, по обыкновению, стала распекать за плохую уборку лестничной площадки, так вот дворничиха обозвала ее «шляпа с помойки». В тот самый момент Сапогова ответила должным образом, обратив буквально в бегство обладательницу красных штанов, а явившемуся на место скандала начальнику ЖЭКа сказала умно и с оттенком галантности:
