Он сунул ботинки Глаше, взял у нее тапочки и скрылся за дверью спальни.
— Три дня всего, как вернулся, и ни секунды свободной, — доносился его жизнерадостный голос, — из костюмов и галстуков не вылезаю, хорошо хоть сегодня не так жарко. — Он появился уже в домашнем. — И сборник-то, было б о чем ругаться...
— Хороший'? — вежливо спросил Марк.
— Дерьмовый, друзья мои, что притворяться, пороху настоящего нет. Но поддержать ребят надо, — предупредил он вопрос Марка, — надо печатать, глядишь, со временем выйдет толк. Глаша! Все готово?
— Мясо пересохло,— буркнула из кухни Глаша,— картошка остыла.
— Ну что поделаешь? Неси скорее и бутылку захвати, высокую, с серебряной наклейкой. Портфель мой разбери — я сегодня заказ получил. Тоже подай.
За разносолами из литераторского буфета Марк утешил хозяина, объяснив, что и сам пришел не так давно — отвозил иностранцев в цирк, потом пулей помчался в Контору.
— Каждый день отчитываться? — хрустел Сергей Георгиевич огурцами, которые даровитая Глаша превратила в куда более вкусный салат, чем подававшийся в ресторане гостиницы «Украина».— Ну бюрократы! За каждой копейкой следят?
— Что вы! — Марк улыбнулся наивности писателя. — Финансовый отчет сдается всего однажды, после отъезда группы. Да и с деньгами я дела совершенно не имею. — Он достал из кармана розовую чековую книжку Конторы.— Отчеты у нас... как бы поточнее выразиться...
— Понятно, — кивал Сергей Георгиевич, — разумно. Мало ли кто может затесаться в такую группу. Глаша! А помидоры где? Я же просил!
— Не было,—невозмутимо отвечала Глаша,—пол-Москвы объездила.
— На рынке бы взяла.
— Четыре рубля кило? — возмутилась Глаша, нимало не стесняясь гостей.— Скажите спасибо, что огурцов достала.
— Шашлык волшебный,—примирительно заметил Марк,—тает во рту. И совсем не пересохший.
— Барашек, — объяснил Сергей Георгиевич. — Черт с ними, с помидорами! Недели через две уже свои поспеют, как раз к твоему приезду, Марк. Между прочим, — он выбрался из-за стола и прошел к гардеробу,— заказы ваши выполнил в точности, вот тебе. Светик, два батника—тьфу, и кто такое слово уродское придумал, тебе, Марк, джинсы вельветовые. Померить не хотите?
— Дай нам хоть поужинать нормально, пап! Вечно ты некстати.
— Молчу.— Сергей Георгиевич давно привык к мелкой тирании любимой дочери. — Выпьем?
Закусывали лимоном, чокаться не стали. Оно конечно, прозаик Ч. вернулся из капстраны, но и Марку было чем похвастать — в феврале будущего года отправлялся в якобы несуществующую заграницу и он. Правда, речь шла всего лишь о паршивой Сирии.
— Сколько, говоришь, собеседований?
— Шесть, — не без кокетства вздохнул Марк. — Партбюро отдела, партком Конторы, профком Конторы, выездная комиссия, райком. Старая площадь.
Сергей Георгиевич сочно расхохотался.
— Рассказал бы я тебе, гусь лапчатый, как я в первый раз в Англию оформлялся в пятьдесят восьмом году, да боюсь, вечера не хватит. Шесть! А шестнадцать не хочешь? Да, изменились времена, — он призадумался, — но волокиты все равно немало. Правда, Вероника уже насобачилась, печатает все, что нужно, прямо у себя в издательстве, дня за два обычно управляется. А там отнесешь секретарше эту потетень, плитку шоколада приложишь — и вся недолга. Иной раз и в два месяца удается оформиться... Да бери ты еще барашка, Марк, чего жмешься? Светка тебя, верно, совсем голодом заморила. И сама с лица спала. Дура ты дура, последние деньки догуливаешь, в октябре уже на работу. Страшно?
— Ни капельки. Я за тобою как за каменной стеной. С каждой новой встречей проникался Марк не то что симпатией, но уж, во всяком случае, уважением к гостеприимному служителю муз. Кто же спорит, особой тонкости в Сергее Георгиевиче не водилось. Но и фанатиком его назвать язык не поворачивался. Просто предан человек своему делу. Какое дело — это уже другой вопрос. Разве не у всякого есть право отстаивать свои убеждения? К тому же по уголку джинсов, торчащему из пакета, видел Марк, что они любимого песочного цвета, да и сидели, должно быть, как влитые—долго обмеряла Света своего суженого стареньким сантиметром, долго морщила лоб, переводя советские размеры в европейские, а на всякий случай — и в американские. — И не похудела я вовсе, — добавила она, — а надо бы.
— Куда? — искренне недоумевал Сергей Георгиевич. — Что за идиотизм? Вся Москва с ума посходила. Очковая диета, крупа сырая, морковка тертая... Вероника на даче торчит, тоже жрет только с огорода. Как считаешь, Глаша, глупость это?
— Глупость, — зарделась Глаша, давно подсевшая за общий стол.
— Вот как. Фигуру берегут! Да на хрена ее беречь? Он бросил взгляд на свое солидное брюхо, мощно распиравшее надеваемые по вечерам тренировочные штаны.
— Quod licet Jovi,— сказал Марк, —non licet bovi[3]
— По-каковски шпаришь? — невинно спросил Сергей Георгиевич.
А когда дочка его высмеяла — огорчился,
— Ну когда мне было языки учить? В войну, что ли? Вдолбили в меня малость немецкого в ИФЛИ, да и тот растерял. В магазинах еще туда-сюда, а так все через переводчика.
— С вами приехал?
— Нет, тамошний. Молодой парень, ваших лет. И говорит почти без акцента. Чистенький такой, бородатый. За Чехословакию мы с ним сцепились — ого-го! Он, понимаешь ли, за демократию, за коммунизм с человеческим лицом, а сам вечерами отчеты строчит в ихний первый отдел — как он у них? — ведомство по охране конституции.
— Мне американские переводчики другое рассказывали... — начал Марк.
— Ну-ну, — добродушно оборвал его Сергей Георгиевич. Он уже привык к тяге Марка лезть на рожон и не упускал случая поучить будущего зятя уму-разуму. — Они тебе и не такое расскажут. «Согласись, ты же не отводишь их в уголок пооткровенничать о твоих служебных делах?
— Подписку давал, — сдался Марк.
— И они давали, не сомневайся. Между прочим, друг сердечный, я тебе вообще советую быть на работе поосторожней. И не думай, что я параноик, в каждом иностранце подозреваю шпиона. Дело тоньше.
— Кому нужна такая мелкая сошка, Сергей Георгиевич?
— Сегодня ты сошка мелкая, завтра крупная. Зять-то ты будешь чей? То-то же. Держи, держи ухо востро. И мне в номер, и Щипухиной, поэтессе, по два раза звонили в Мюнхене какие-то типы. На отменном русском языке предлагали получить от них — понимай, от ЦРУ — книги. Заходите, мол, Сергей Георгиевич, на наш склад, ознакомьтесь. Полторы тысячи названий, можете все, что угодно, взять бесплатно — мы, дескать, знаем какие у вас трудности с валютой...
— Книги там дорогие, — заметила Света.
— Смешной ты человек, дочка. У меня этой макулатуры в Переделкине три с лишним полки. И тоже, между прочим, бесплатно. Смех-то с этими звонками вышел, когда ко мне Щипухина в номер прискакала. Красная, озирается. «Меня провоцируют, Сережа! Нас с тобой похитят или вообще убьют! Тут же ЦРУ как у себя дома! »
— Экая дура, — не удержался Марк.
— Дура не дура, а нет дыма без огня. Сегодня они тебе книжки дарят, а завтра на первых полосах фотографии: «Советские писатели сотрудничают с ЦРУ». Что смеешься, Глаша?— Чудно, — сказала Глаша. — Столько лет с войны, а у них все на нас такая злоба.
Порядки в доме у прозаика были демократические: домработница обедала с хозяевами, а нередко и с гостями. Обожал просвещенный писатель разгар беседы апеллировать к Глаше в качестве носительницы «простого народного здравого смысла». Правда, простоту плутоватой Глаши, за пят лет в Москве порядком пообтесавшейся, он сильно преувеличивал, но это к слову.
— Верно,—восхитился Сергей Георгиевич,—молодец! Именно чудно. Хотя богаты, сволочи, прямо страшно, глядел я на них и думал: черт подери, кто войну-то выиграл? Вот история: приезжаем мы со Щипухиной с переводчиком и с парой тамошних писателей из левых в один городок. Приятный такой, зеленый, прибранный — вроде наших прибалтийских. Слайды будут готовы — покажу. И вдруг вижу, под стеной собора на главной площади пристроился самый натуральный нищий.
— Да ну? — поразилась Света.
— Руки-ноги целы, молодой — сорока еще нет, но нечесан, небрит разодет в какие-то разноцветные лохмотья. Кинул я ему в шляпу монету советскую, он поблагодарил. На приеме в городской управе спрашиваю бургомистра: что же у вас, с демократией вашей хваленой, нищие в центре города сидят? А он мне: никакой это не нищий, а муниципальный служащий, работник отдела туризма и рекламы. Выручку сдает до пфеннига, сам получает приличную зарплату, определен же на это место для живописности
— Врал он тебе, папка.
— Никакого сомнения, —- подтвердил прозаик Ч. — Врал, как сам выразился, для живописности. Но случай, согласитесь, характерный... А вообще отлично съездили, и выпили кое с кем, и поспорили. Ярмарка-то огромная, понаехало нашего брата писателя чуть не две сотни. Но книги там наши продавать трудно...— вдруг сказал он.
