— Почему?
— Они читают меньше нас, Марк. Общество потребления — телевизор посмотреть, машину сменить вовремя, домик отделать. Известное дело. Ну и возможностей издательских у них, как ни парадоксально, мало. Рынок, говорят, свобода творчества, не стесненного идеологическими догмами. И снова брешут, как тот бургомистр. Читатель все-таки есть, читателю нужна настоящая литература, а не солженицынская пачкотня, и интерес к нам огромный, грех его не использовать...
Сергей Георгиевич увлекся, рубил воздух широкой ладонью, говорил уверенно и подробно. В Правлении ССП да и в самом ЦК поездкой их маленькой делегации остались довольны. Ни прозаик Ч., ни глупая Щипухина не ударили в грязь лицом. «Знаменитый русский писатель Ч.,— писали газеты после их телевизионного интервью, — тоже стоит за всемерное расширение культурных контактов между Востоком и Западом, за то, чтобы книги западногерманских писателей достигали советского читателя». (Слово «прогрессивных» из последней фразы почему-то выпало.) У коммерческой же делегации дела обстояли не так блестяще. Заваленные антисоветской стряпней, западные издательства упорно воротили нос от привезенных на выставку шедевров социалистического реализма. Состоялись, правда, дружеские посиделки с Гюнтером Пфердом, директором «Роте Фане», много было выпито хорошего пива и сказано прочувствованных слов, прозаику Ч. отважный антифашист подарил двадцать авторских экземпляров «Стального неба», только что вышедшего в немецком переводе, но тираж был ничтожный, гонорар символический.
— Со свадьбой-то все в порядке?
Марк показал будущему тестю список гостей — тридцать восемь человек. Зал в «Узбекистане» он уже заказал. На листке из блокнота невеста изобразила карандашиком фасон подвенечного платья.
— Все-таки белое? — подмигнул прозаик Ч.
— Но почему ты его подвенечным называешь? Просто свадебное.
— Мне так хотелось в церкви...
— Исключено, дочка, — посуровел прозаик Ч. — Тоже мне мода! Как ты думаешь, Марк, блажь это?
Марк кивнул.
— А ты, Глаша?
Глаша отставила свою пол-литровую кружку с чаем, и в синих ее глазах появилось то самое мечтательное выражение, которое заставляло Веронику бояться, что «вертихвостка» выскочит замуж и уйдет из семьи.
— Выгнать могут, — загадочно сказала она.
— Откуда?
— Из комсомола.
— Это само собой! По существу-то, что ты думаешь? Вот ты в июне у себя в деревне была. Как у вас там — венчаются?
— В Лихие Бугры ездят. На полуторках. Там и венчаются, и крестят.
— Почему ж не во Дворце, не в райцентре? — ужаснулся хозяин.
— Там мымра. Стоит с лентой через плечо, мямлит что-то. Десять минут на каждую пару. А в церкви свечи, в церкви хор поет, батюшка красивый, читает долго...
И она бросила испытующий взгляд на Сергея Георгиевича, который тут же принялся сокрушаться, относя народную отсталость отчасти за счет неумения Советской власти «разработать по-настоящему привлекательные гражданские обряды». Час был поздний. Ушла в свою комнатушку лукавая Глаша, стол опустел. Осталось на нем только три высоких хрустальных бокала, играющих при свете старинной люстры, забытая краюха хлеба да бутылка «Киндзмараули»[4] , которую радушный хозяин держал до поры в холодильнике в виде сюрприза.
— Единственная беда,—посетовал прозаик Ч.,—здорово меня эта поездочка выбила из колеи. Еще дня два возиться с отчетом, потом сразу в Опалиху — вести семинар для молодежи... Словом, со свадьбой никак помочь не смогу.
— И не надо,— благодушно сказал Марк,— утрясется.
— Надеюсь, дорогой Марк, надеюсь. И еще,— вспомнил он,— в конце месяца надо сдать статью, для которой и материалов пока нет, да и работа предстоит тонкая...
— Какая, коли не секрет?
— Вообще-то секрет,— поморщился Сергей Георгиевич,— но будущему зятю, пожалуй, могу и довериться. Ты ведь знаешь, что среди эмигрантов есть до ядреной фени всякого говна...
— Папа!
— Виноват, всякой дряни с сочинительскими наклонностями. Полторы тысячи названий, не шутка! Ну, пускай плещутся в своей вонючей луже. Они иностранные подданные, с них спрос невелик. Однако же рынок для антисоветчины немаленький. Вот и по нашу сторону границы попадаются охотники половить рыбку в мутной воде.
— Диссиденты?
— Это особая статья, — отмахнулся хозяин. — Мне до них дела нет — я же писатель, а не чекист. Нет. Существуют у нас, понимаешь ли, людищки, наделенные известным литературным талантишкой. Иной раз и в Союз попадают. Талант-то их — будто зуб кривой. Вроде он и есть, а пользы от него шиш, и порядочный стоматолог его без долгих разговоров выдирает. — Сергей Георгиевич невольно сделал движение рукой — что-то сжал, что-то дернул.— Сунется такой типчик со своими опусами в одну редакцию, сунется в другую, бывает, и пригреют его разок, поощрят, напечатают, Но чаще дают от ворот поворот. И начинает в таком графомане играть обиженное самолюбие. Бродит, распирает. Одни страдают тихо, а другие... сначала в критиканство, потом в клевету, а в конце концов продаются тем, кто готов их купить. Со всеми потрохами. Винца еще хочешь?
Марк подставил свой бокал. Пальцы его сами собой подрагивали, ломали хлеб, засыпая скатерть крошками.
— Так о чем я, бишь? С Пастернаком историю помнишь? Неплохой, между нами, был писатель. Как у него там: «Гул затих. Я вышел на подмостки...» Да. И получил он по шапке, из уважения к возрасту и переводческим заслугам далеко не так сильно, как мог бы. Солженицын же, Максимов какой-нибудь, Синявский тот же — другой разговор. Не мы их — так они нас, закон жизни, диалектика классовой борьбы. Уничтожать эту заразу надо на корню. Препротивное занятие, согласен. Но, увы, необходимое. В общем, заказали мне для «Литературки» статью об одном таком гаврике. Книгу его я видел на ярмарке, да вчера мне Горбунов подбросил экземплярчик. Материалы обещал дать дня через три.
— А что за книга? — похолодел Марк.
— Якобы о кошках. Да на, посмотри.
Из ящика письменного стола появилась на свет Божий нетолстая книжка в голубой бумажной обложке. Она самая, «Лизунцы», Михаил Казанов.
— Препохабнейшее сочиненьице, — продолжал Сергей Георгиевич, покуда Марк в смертельной тоске притворялся, что просматривает книгу. — Эдакая антиутопия с провокационной ухмылочкой, поначалу почти невинно, а приглядишься — такой матерый враг вылезает с каждой страницы. В литературном-то смысле полная бездарь — клочки у Оруэлла слямзил, кое-что у Замятина, разбавил все это Гоголем — и думает, что это литература...
— А мы про эту книжку случайно по радио слышали, — подала голос Света. — Кто такой этот Кабанов?
— Псевдоним, — брезгливо сказал Сергей Георгиевич.
— Как же вы будете писать статью? — Марку вдруг показалось, что все еще обойдется.
— Раз плюнуть! — отрезал ему в ответ прозаик Ч. — Ты полагаешь, — он склонился к Марку, обдав его горячим алкогольным дыханием,—что у нас нет своих людей в этом «Рассвете»? Что кураторы из КГБ зря штаны просиживают? Будь спокоен, Марк, через три дня, когда ты будешь... где?
— В Сочи, — сказал Марк мертвым голосом.
— Когда ты будешь загорать на озере Рица со своими буржуями, наиподробнейшая био, так сказать, графия этого Мишеньки Кабанова — мне сдается, он парень молодой — будет лежать на этом самом столе.
— И его посадят?
— Это, дочка, дело не мое! — фыркнул прозаик Ч. — Мне велено написать статью, и я ее напишу с большим душевным удовольствием, потому что я по натуре драчун, борец, если угодно. Я напишу, и газета опубликует. Триста тысяч трудящихся узнают о существовании и моральном облике этого тунеядца. Пойдут письма читателей, требования наказать. А дальше я не хозяин, дальше вступают в дело компетентные органы, наделенные, официально выражаясь, законодательной и исполнительной властью. Впрочем, — он поморщился, — может, и не будет никакой статьи.
Марк поднял на него недоуменный взгляд.
— Зачем травмировать душевнобольного человека? — пояснил прозаик Ч. — Зачем шельмовать его на весь мир, коли не в наказании он нуждается, а в лечении? Пожалуйте, дорогой товарищ, подчеркиваю, товарищ, член нашего общества. Кабанов, в спецпсихбольницу, побудьте под надзором врачей годика три-четыре, вылечат вашу графоманию...
Отказались от чаю, быстро распрощались, вышли на теплую вечернюю улицу, в запах бензина и железнодорожного дыма. Марк раскачивал головою, словно от зубной боли.
— Да что с тобой, наконец?!
— Сейчас объясню, — он перевел дыхание. — Сейчас все объясню, погоди, милая...[5]
«...прозрачным ли сентябрьским деньком, когда летучее золото и тусклая бронза березовых рощ сообщают особую легкость тюлевой голубизне невесомого неба... приятно оживляется при пересечении границы с Дергачевской... Демократической Республикой... шиферные крыши Лизунцов, богатейшего села небольшой республики... засветло поспеть в столицу, город Дергачево... направляют они стопы в кошачий ряд... оглаживают мяукающий свой товар. Только... родятся матерые коты... ударом могучей лапы...
