— Сто лир за литр! — тихо, почти шепотом, воскликнул старик. — Да знаешь ли ты, что все мое жалованье меньше ста лир? А я как-никак профессор!
Перчинка молча пожал плечами. Его совсем не интересовало, какое жалованье платят профессорам.
— Мы бы могли взять пол-литра и заплатить тебе десять лир, — снова заговорила женщина.
Мальчик покачал головой и протянул руку за бутылкой. Однако женщина проворно отступила назад.
— Да погоди ты, — с досадой воскликнула она. — Ну что ты, боишься, что у тебя его украдут?
— Нет, так у нас ничего не выйдет, — начиная сердиться, воскликнул Перчинка. — Двадцать лир за литр! А вы знаете, почем оно мне самому обходится?
Неожиданно ему бросился в глаза застекленный шкаф, стоявший за спиной у профессора. В шкафу виднелась фотография какого-то юноши с роскошными усами, в военной форме. Рядом с ней висел пробитый пулей шлем, два ружья старого образца, патронташи, кинжал и военный мундир, какого мальчик никогда в жизни не видел.
— Да, возможно, ты прав, мой мальчик, — устало проговорил старый профессор. — Но у меня просто-напросто нет таких денег. Несколько десятков лир — вот все, что у меня есть, и на эту сумму я должен жить до тех пор, пока снова не начнут платить жалованье. Ты уж извини, но я не в состоянии купить твое масло.
Женщина чуть не плача вернула бутылку Перчинке, который стоял, о чем-то размышляя.
— Я мог бы обменять на что-нибудь, — сказал он наконец.
— А на что бы ты мог обменять? — сразу оживилась женщина.
— Ну, например, вот так: я вам дам бутылку масла, а вы мне вот эти ружья и патроны, — предложил мальчик.
Женщина умоляюще посмотрела на профессора. Тот стремительно повернулся к шкафу и долго, долго стоял так, не отрывая скорбного взгляда от лица юноши на фотографии.
— Нет, — медленно проговорил он. — Я предпочитаю вовсе отказаться от еды… А это нельзя — память.
— Целую бутылку, — заметил Перчинка, который все еще не терял надежды сторговаться.
— Нет, мальчик, — решительно возразил профессор.
Это вещи моего сына… Он умер. Нет. Я их не отдам за все золото в мире.
Перчинка пожал плечами и, не прощаясь, пошел к двери. Женщина чуть не со слезами на глазах пошла следом.
— А ты не хочешь обменять на мое платье? — робко спросила она. — Или, может, тебе подойдет старый костюм профессора?
Перчинка покачал головой. Однако, уже переступив порог, он остановился и сказал:
— Знаете что, отлейте себе стаканчик. А когда профессору заплатят жалованье, вы мне отдадите.
Глава IX
БОРЬБА НАЧИНАЕТСЯ
Моросил дождь. Ленивые, мелкие капли нудно падали на город. Дома были словно окутаны мутной пеленой, вода проникала всюду, просачивалась сквозь одежду.
Густая, липкая грязь хлюпала под ногами сотен людей. Это хлюпанье и шарканье обуви по мостовой сливалось в какой-то странный звук, словно огромная змея ползла по улицам города.
Их было три или четыре сотни. Выстроившись в какое-то подобие колонны, они брели по мостовой, сопровождаемые вооруженными немцами. Двое немцев шли впереди колонны, остальные по бокам и сзади. Дождь лил на каски немцев, на обнаженные головы парней, на седины стариков.
Перчинка остановился, с удивлением воззрившись на абсолютно голый, покрасневший от холода череп, маячивший впереди, на котором блестели капли дождя. Люди шли с опущенной головой. Ни слов, ни улыбок.
— Куда они идут? — спросил Перчинка у невысокой женщины в черном, стоявшей на углу улицы Данте.
— А кто их знает, сынок? — отозвалась та. Лицо у женщины было грустным.
— Когда немцы увозят тебя, никогда не знаешь, куда попадешь, — добавила она, помолчав.
— А почему их увозят? — снова спросил Перчинка. Но женщина не знала, что ответить мальчику. Она так же, как и он, не умела читать и не знала, что написано в прокламациях, расклеенных на стенах домов. Это был приказ немецкого командования. Все мужчины, говорилось в нем, должны явиться в распоряжение немецких и итальянских фашистских властей и считать себя военнообязанными. Это относилось и к пятнадцатилетним подросткам и к старикам.
В длинных колоннах, печально движущихся по городу, было немало стариков. Со своего места Перчинка заметил по крайней мере троих. На площади Данте он увидел, как немцы остановили переполненный трамвай. Двое стали у передних дверей, двое у задних. Пассажирам предложили сойти. Всех выходивших из трамвая тут же делили на две группы, одна состояла из мужчин, другая из женщин. Перчинка видел, как какая-то женщина судорожно прижимала к себе высокого бледного юношу лет пятнадцати, словно пыталась спрятать его в своих материнских объятиях. Один из немцев, произнеся несколько непонятных слов, мягким, почти ласковым движением отодвинул их друг от друга. Стоявшие рядом женщины принялись успокаивать плачущую мать, а юноша, поникнув головой, присоединился к группе мужчин.
По городу шли длинные колонны безоружных итальянских солдат. Обычно их сопровождали немецкие унтер-офицеры, а за колонной ползли два-три танка. На стенах домов изо дня в день появлялись прокламации, приказывающие под угрозой смертной казни сдать оружие и радиоприемники.
Старик Микеле, который снял мундир ополченца ПВО и вновь принялся за свое прежнее ремесло разносчика, как умел, объяснял Перчинке события, происходившие в городе, и всегда ужасался, читая приказы немцев.
— К ним применили оружие. Это значит расстреляли, понимаешь? — воскликнул он, остановившись однажды перед одним из приказов.
— За что? — удивился Перчинка.
— Да так, ни за что, — развел руками старик. — Хозяева есть хозяева, так-то, сынок. У хозяев не спрашивают, зачем и почему. Не нравимся мы им, вот и все. Может быть, и прав дон Доменико…
— А что он говорит, ваш дон Доменико? — поинтересовался Перчинка.
— Э! Этот всегда будет на виду. Что ему говорить? — Он уже капитан милиции. Получил у немцев теплое местечко и теперь служит на Проспекте… Нас он называет предателями и говорит, что немцы правы, что так обращаются с нами.
— Да что мы им сделали, этим немцам? Я с ними отродясь дела не имел! — вмешался бывший сторож разрушенной школы.
Перчинке тоже многое было неясно.
Он понимал одно: теперь надо бояться уже не бомб, а немцев, угрюмых, жестоких, несущих с собою смерть. Вся разница заключалась в том, что прежний враг был невидим, ему нельзя было сопротивляться, он внезапно сваливался сверху и убивал человека, прежде чем тот успевал сказать хоть слово. Новый враг был здесь, рядом, живой, осязаемый, ему можно было посмотреть в лицо и убедиться, что он такой же, как и все прочие люди. А людей Перчинка боялся гораздо меньше, чем бомб.
Дон Дженнаро сказал, что им придется на несколько дней прекратить работу. Продолжать ее сейчас было рискованно, к тому же из деревни больше ничего ее присылали.
— Хоть бы уж скорее американцы приходили, — воскликнул дон Дженнаро.
— А кто они такие? — спросил Перчинка, никогда прежде не слыхавший об американцах.
— Это враги немцев, — пояснил дон Дженнаро. — Те самые, что раньше бросали бомбы. Теперь мы заключили с ними мир, и они больше не станут нас бомбить, а мы будем воевать только с немцами.
Но дон Дженнаро оказался плохим пророком. Скоро на город снова начали падать американские бомбы. Укрепившиеся в Неаполе немцы оказывали отчаянное сопротивление, и американцам, чтобы выкурить их оттуда, пришлось возобновить бомбардировки.
После недолгой передышки, во время которой город вздохнул свободно, наступили еще более тяжелые и мрачные дни.
Перчинка злился. Он устал, к тому же ему все время хотелось есть. Даже Винченцо и Чиро не могли раздобыть ничего съестного, и ребятам приходилось довольствоваться остатками скудных запасов, которые они сделали еще в начале сентября.
Калабриец по-прежнему жил у них. Он тоже побледнел и осунулся, но не решался высунуть нос на улицу и отсиживался в своем надежном убежище. В подземелье доносились пение и голоса поселившихся в монастыре немцев и унылое бормотание старых капуцинов, которых всех согнали в одну-единственную келью. Тех монахов, что были помоложе, немцы угнали в Германию. Это случилось утром. Сидевший на ограде Чиро увидел, как из дверей монастыря вышла шеренга монахов, закутанных в коричневые рясы. Их вел немецкий сержант, который покрикивал на них, как на своих солдат. Обутые в сандалии, монахи шлепали по грязи, старательно перепрыгивая через лужи. Некоторые плакали. У всех в руках были четки.
Как-то ночью Перчинку разбудил шорох на лестнице. Неслышно вскочив со своего соломенного матраса, мальчик направился к выходу. Кто-то осторожно спускался по ступенькам. Мальчуган притаился в чахлых зарослях бурьяна, росшего в развалинах старого монастыря. Блеснул неяркий луч электрического фонарика, осторожно ощупывающий монастырские стены, и Перчинка увидел чей-то темный силуэт. Человек остановился у входа в подземелье и тихо позвал:
