Лежа на спине, он считает, сколько раз ударила бабка Параскива, и ест хлеб с виноградным повидлом. Жует он лениво и, кажется, испытывает от еды ту же скуку, что и его отец сегодня утром, пока он, Бэнике, упершись локтями в старый буфет, что вытащили во двор для починки, обдумывал, как бы завладеть латунными крючками от ботинок, которые обувает сейчас мать, чтобы не занозить ноги в поле.
— Хочешь спереть эти крючки? — догадался отец. — А ну, про другое подумай.
— Мне бы их псу в уши вдеть.
— Да ты ведь его вчера повесить собирался.
— Ага. Дурак он.
— А ты-то откуда знаешь?
— Я ему ошейник с железными шипами сделал и отвел на соседнюю улицу, с собаками драться. А он не стал — трус.
Не дрессированный он на волка. Ему бы сперва с волками потягаться.
— Знаю.
— Все-то ты знаешь, только ничего не говоришь. Вот скажи, куда девались три коробки из-под крема?
— Я в них тюрьму для сверчков сделал.
— Ах так! Это ты, значит, вчера в кустах мальвы на четвереньках ползал. И много поймал?
— Сперва шесть, потом четыре, а потом еще шесть. Это много будет?
Да, порядком. Небось целую свечку извел на шарики. Или по кусочку от всех свечей в сундуке отщипнул?
— Я саранчой их ловил. Обвязал ей брюшко ниткой, она в дырочку залезает и мне сверчков тащит. Ты как думаешь— будет из-за свечей крик?
— Будет. Обязательно будет. И не вздумай звать меня на помощь, когда бабка Параскива перцу тебе задаст.
— Может, и не будет крику-то. Бабка Параскива сказала— теперь свечи гроша ломаного не стоят. В старину, мол, людей хлебом не корми — любили свечку у покойника в головах поставить.
Сказать-то она сказала, а все равно мне всыплет, думает Бэнике. Всыплет, а потом еще заставит барбарис для индюков рубить. Ну и ладно, зато у меня три коробки сверчков есть; ночью как выпущу их за печку — до самого утра петь будут.
Он вытянул ноги, и прохлада от воды блаженно разлилась по всему телу.
За рекой на порыжелом, высушенном ветром пастбище две лошади отбиваются от мух. Он лежит, и лошади кажутся маленькими, коротконогими, а когда они зафыркали, его разобрал смех. Над головой шуршит источник, стекающий в реку по деревянному желобу. Две веточки мяты сплелись над ним, и люди назвали его Мятным источником. Сюда рыбы приплывают напиться, подумал мальчик и встал. Лошади на пастбище сразу выросли и стали толще. А вдруг какая-нибудь щука или карп, привлеченные струей холодной воды, попытаются подняться по желобу? Надо подстеречь их здесь и поймать, решил Бэнике. Все очень просто: в тот миг, когда рыба кинется вверх по источнику, он запрудит желоб камнем, и — пожалуй, голубушка, в кастрюлю.
Лучше всего бы, конечно, изловить рыбку с голубым чешуйчатым воротничком.
Не повезло. Он сидел неподвижно у источника целые четверть часа, и ничего не попалось. Видать, рыбы устали и теперь спят, измазавшись в тине, словно поросята.
Разочарованный, он спустился к бабке Параскиве и тут увидел пустое корыто — оно крутилось у берега, — прыгнул в него и стал раскачивать, уцепившись руками за края. Корыто накренилось и легко скользнуло на середину речки. От восторга Бэнике звонко засмеялся, точно во рту у него зазвенел колокольчик; бабка Параскива и не слышала, и не видела, что произошло. Так и поплыл он по солнечной речке.
Сперва Бэнике стало страшно, и он зажмурился, потом, позабыв об опасностях, открыл глаза, осмотрелся и удивился, что попал в незнакомый мир. Бэнике казалось: вода не движется, а берега текут вспять, точно две земляные речки. Берега текли назад, вдоль реки, унося жеребенка, переходившего вброд, поляны, тополя, их удлиненные тени и две кучи арбузов, сложенные в конце проселка.
Река свернула прочь от домов и двинулась в поле. Над Бэнике пронеслась стая голубей. Видно, за просом полетели, решил мальчик.
— Послушайте, — крикнул он им вслед, — не вздумайте залететь на солнце, там много ястребов и кошки! За солнцем — царство ветра.
Вдруг он почуял одуряющий, сладкий, прохладный запах, словно это пахла вода, но только очень сильно. Поля с обеих сторон зеленой зыбью уходили к горизонту. То-то зайцев здесь! — подумал Бэнике. Как-нибудь приведу сюда собаку, поохотимся. Только вначале отправлю ее к чабанам— пускай с волками бьется, злее станет. Этот запах высоких зеленых трав, чуть клонящихся под полуденным ветром, был ему знаком. Точно так пахло от отца позавчера, когда он вернулся с поля. Бэнике у кукурузного амбара возился с удочками. Насаживал на крючок приманку — четыре мушки, забрасывал бечеву за гумно и, прижав удилище ногой, терпеливо ждал, когда прилетят воробьи, повадившиеся воровать корм у кур.
«Забавляешься», — сказал отец и присел рядом.
«Да, уж всю неделю ловлю. Только вот удочки у меня паршивые. Ты бы мне иголку на огне прокалил да согнул — вот дело было бы».
«Эй ты, — прикрикнула бабка Параскива, — оставь отца в покое, ведь устал человек, весь день в земле с майораном провозился!»
Значит, трава, которая так сильно пахнет, майораном зовется. Это открытие развеселило мальчика. Он решил сделать на зиму веник из майорана. Пускай весь дом с раннего утра пахнет.
Внезапно впереди выросли своды моста. Корыто, снесенное в сторону течением, слегка ударилось о среднюю сваю. Над ним, на мосту, зарычали моторы, и мальчик вцепился обеими руками в какой-то железный брус. Ехали грузовики, и весь мост дрожал, волны эха гудели на воде.
Ух, тяжелые, подумал мальчик, пшеницу с гумна везут. Наверху, на внутренней белой стенке моста, он увидел нарисованную углем лодку и человека в ней. Будь это настоящая лодка, я спустил бы ее на воду и отправился в путешествие… Особенно понравился ему фонарь на носу лодки — лучше, чем он делал из полых арбузов.
Грузовики проехали, а Бэнике все еще продолжал держаться за сваю. Теперь он следил за стаями тоненьких быстрых рыбок, мелькавших в глубине.
— Напрасно вы в тень прячетесь, — обратился он к ним. — Там, наверху, солнце и пахнет майораном.
Сказав это, он опустил руки в воду, и корыто снова тронулось вниз по течению. Справа на холме возвышалась серая башня, ее деревянные крылья вращались лениво. Пропадает понапрасну старая мельница! Бэнике подплыл к испорченному желобу, огляделся и заметил вверху, в оконной раме, барана с колокольчиком на шее и длинными закрученными рогами. Вид у барана был воинственный, но мальчик не испугался. Ведь я на воде, а он не умеет плавать. Бэнике надул щеки, засвистел, а потом крикнул:
— У, разбойник, вот я тебя!..
За ольшаником речка раздваивалась. Одна направлялась к рощице белых акаций и тополей, другая, узкая и неторопливая, прорезала поле. Там, где русло делилось на два рукава, купалась в одиночестве болотная утка. Она приплыла из тьмы, подумал Бэнике. Это фея вод выслала ее мне навстречу.
Он свернул к полю. Вокруг, обольстительно сверкая, плескалась «мертвая вода». Утка то погружалась в нее, то снова выныривала, расправляя и отряхивая крылья.
— Эй ты! — окликнул ее Бэнике, но птица не ответила, и он понял, что ей не разрешено говорить. Если она заговорит, фея тут же превратит ее в камень, и она уйдет на дно.
На берегу, среди желтых тарелок подсолнуха, роились пчелы. Их полет рождал чуть слышную, назойливую песню, сладкую, как обещание.
Вдруг река стала шире и обратилась в озеро, по которому плавали стаи гусей. Снежно-белые, словно их занес сюда порыв вьюги, они с гоготом скользили между отлогими берегами. Но дальше утрамбованная катком стена преграждала течение. Страна сказок, подумал Бэнике и, заметив, что его корыто стоит на месте, стал бить ладонями по воде. Корыто поплыло к берегу, к деревянным домишкам и загонам для скота, обнесенным проволочной сеткой.
Какая-то девушка закусывала в тени белой акации. Увидев мальчика, она подбежала к берегу с полотенцем в руках и удивленно закричала:
— Бэнике!
Мальчику ничуть не показалось странным, что она знает его имя, — здесь, в этой сказочной стране, все может быть, и он сказал ей:
— Будь добра, вели этому жирному большому гусаку заплыть за корыто и подтолкнуть меня к берегу.
Девушка вошла в воду так глубоко, что замочила подол платья, и, завернув Бэнике в полотенце, взяла его на руки.
— Ты где был-то? — спросила она, ставя мальчика на траву.
— У-ух, как далеко! Я много проехал и очень устал. А куда я попал?
На птичник. Бабушка Параскива знает, что ты уплыл на корыте?
— Да ведь я и не собирался. Это река меня утащила.
— Ладно, — сказала девушка. — Я сама тебя домой отведу.
А ты не сможешь. Ты ведь не знаешь, где мы живем. И я тоже не знаю, — заключил он и застыл, потому что из кукурузы вышел баран.
Баран был точь-в-точь как тот, которого Бэнике видел в окне мельницы, и шел он, опустив голову, в окружении целого стада овец.
