Но самое главное — это то, что наш народ, который раньше называли богоносцем, стал толпой разрозненных личностей, и у каждой своя вера. Например, человек не признает ни одной из религий, но верит в какое-то абстрактное божество. И что с этой верой делать? Ну хорошо, я знаю, что «там что-то такое есть», но как с ним дальше-то общаться? Не общаться? Просто бояться и ждать встречи с ним или что? Или надеяться, что оно доброе и все тебе простит, что бы ты ни сделал? Вот это главная причина, главная беда.
У нас же в храмы по воскресеньям ходит ничтожно малое число людей. А для большинства «я православный» означает просто «я крещеный», «я русский», «я не мусульманин», но это все слова, за которыми ничего нет.
Я бываю в школах. Спрашиваю у девочек в десятом классе, что такое целомудрие, — они не знают, они не слышали этого слова. Спрашиваю, что такое кротость, — эта добродетель неизвестна современным людям. «Кто смел, тот два съел». Что там еще? «Нахальство — второе счастье», «для себя любимого». Вот это они знают, они этим живут. Это везде написано, об этом везде говорят. А то, что было существом жизни русского народа, уничтожается, этого уже нет.
Люди пока еще боятся, но в конце концов и этот страх может исчезнуть. И будет как в Аргентине, где оголтелые полуголые тетки штурмуют католический храм, а мужчины со слезами на глазах его защищают. И мы тоже к этому можем прийти, если не будет положено духовно-нравственное основание жизни народа.
— Вы говорите, что в народе иссякают какие-то вечные ценности. Но до революции Россия была православной страной, однако тот самый «народ богоносец» чуть ли не в одночасье превратился в богоборца. Где то звено, с потери которого все начинает распадаться? И можно ли уловить точку невозврата?
— Так как раз милосердие, помощь нуждающимся, забота о людях и могут сплотить, соединить общество. И это удивительно, что у людей, несмотря ни на что, есть такая тяга к добру. И часто это не церковные люди. В регионах много людей отзывчивых на чужую боль, на помощь другим. Об этом свидетельствуют и деньги, собранные прошлой осенью для пострадавших от наводнения на Дальнем Востоке. Просто нужно людям помочь, подсказать, как обрести устойчивость в мире, в котором мы с вами живем.
Люди нецерковные, по моим наблюдениям, иногда скорее откликаются на беду. С другой стороны, среди церковных добровольцев — тех, кто остается в этом служении — не только в чрезвычайных ситуациях, а на годы, — больше, чем в светских волонтерских организациях.
У нас в России сейчас уже около трехсот сестричеств, а ведь сестра милосердия — это трудное служение, ими становятся женщины, которые хотят всю свою жизнь посвятить нуждающимся. Таких людей сейчас, может быть, стало не меньше, но, во всяком случае, их по-прежнему не так много. Зато у нас сейчас очень большой приток людей, которые хотят помогать в свободное от работы время, добровольцев. Таких очень много.
Так что это движение развивается. Может, потому, что я стал встречаться с большим количеством людей, но мне сейчас видится, что готовых помогать нуждающимся стало гораздо больше.
— А когда к вам приходят нецерковные люди, имеет ли значение их побудительный мотив? Это может быть какое-то глубокое переживание, а может, просто друг сказал: «Пойдем за компанию». Это принципиально?
— Мотив, конечно, имеет значение. Но он может измениться, а действие — остаться. Один духовный писатель говорит, что даже если ты заплакал от обиды или от уныния, ты можешь превратить эти слезы в плач о грехах. То есть действие остается тем же самым, но мотив меняется, и само действие приобретает для человека другую значимость и ведет к другому результату.
Епископ Пантелеимон: «Принятие правильного решения — это не ход мысли,это изменение духа»
Фото: Виктор Зажигин
— Развитие волонтерства, конечно, вселяет надежду, но это все по большей части в городах. А у нас хватает медвежьих углов, где люди влачат существование в полной безнадежности, они никому не нужны. Церкви там нет и на их памяти никогда не было, до районных властей не достучаться, живут как в аду. Как помочь им?
— Бедность — она не только в медвежьих углах, она и в Центральной России. И таких людей огромное количество. Но что интересно: дров у них нет, а телевизор есть. И все эти люди в деревнях живут той жизнью, что в телевизоре. И происходит раздвоение: вот есть реальность, где все плохо, где ты пьешь, где нет денег, но есть телевизор, который погружает тебя в жизнь-мечту. Ну, у молодежи есть еще интернет.
Что может людям помочь? В девяностые годы очень большая надежда была на Церковь. Я помню, приходишь к какому-то начальнику: вот, Церковь нам поможет, батюшка, вот вы давайте что-то сделайте. Но помогает не Церковь, помогает Христос. Не какая-то организация хороших, умелых, знающих людей — вот пригласить их, выбрать какую-то хорошую партию, и все будет хорошо. Но такой партии не существует, люди-то во всех партиях одинаковые. А когда человек приходит к власти, у него больше соблазнов, больше искушений, и бывает трудно их преодолеть.
И Церковь тоже состоит из людей. И они далеко не святые. Люди в Церковь приходят учиться святости, но они такие же, как те, которые туда не ходят. Просто у них есть путь, они знают, куда идти, знают, как бороться с грехом. И пока человек не обратится ко Христу, пока у него не произойдет с Ним личной встречи, он обречен на страдания. На блуждания во тьме. И на веру в ложные идеалы.
И только Христос, обращение ко Христу может помочь человеку. И где бы человек ни жил — в каком-то таежном углу, или в Смоленске, или в Москве — если он верит во Христа, его жизнь преображается, он делается другим.
Добровольцы нашей службы «Милосердие» недавно рассказывали про одну парализованную старушку, к которой приходишь, а она всегда радостная. И им с ней приятно говорить, общаться, хотя она инвалид, не выходит из дому и не может жить без посторонней помощи. Но у нее есть в душе что-то, чего нет у других людей. Вот это и есть обращение ко Христу. Не просто всем ходить в церковь по воскресеньям, а обрести вот это знание, что есть Христос и общение с Ним в молитве, в чтении Евангелия, в таинствах Церкви — только это одно и может спасти человека от деградации, заблуждения и гибели.
И задача Церкви как раз явить Христа.
Конечно, мы, церковные люди, плохо умеем это делать. Но не нужно делать из этого поспешных выводов. Некоторые люди приходят в Церковь как в театр или на концерт — сейчас им будут показывать представление, будет музыка, будет интересно, и люди вокруг такие замечательные, хорошие. А Церковь — это музыкальная школа: ты пришел, тебе дали скрипку — учись, играй, и рядом с тобой такие же — кто на барабане, кто на скрипке учится.
Церковь — училище, и если ты хочешь научиться чему-то, ты будешь учиться рядом с такими же, как ты, людьми, которые, может, даже хуже, чем ты.
— Вы привели пример парализованной старушки, которая излучает радость. Но это редкость. И желающих помогать детям, даже трудным и больным, больше, чем старикам. Они бестолковые, капризные, а главное, они все равно на финишной прямой. Тут и не хочешь, а задумаешься и о своей смерти. Но мы не хотим о ней думать, мы не понимаем, зачем человеку память смертная. И не получается у нас милость к старикам.
— Если человек верит в Бога, если он прожил жизнь с Ним, это другая старость. Я как-то в одной деревне под Смоленском зашел в маленькую больничку, коек на двадцать, и там лежали две деревенские бабушки, такие милые. Я говорю: «Как вас зовут?» Одна говорит: «Меня — Танька». Прожила весь страшный двадцатый век, сохранила веру, хорошо бы, говорит, конечно, причаститься и в церковь сходить, да где же — у нас тут церковь закрыли, хоть бы батюшку пригласить, да где же его взять? Удивительная кротость и смирение. И нет уныния никакого.
Я помню, раньше для меня старики были каким-то особым классом людей. И мне они были не очень интересны. Теперь, когда я сам стал старым, я по-другому смотрю на людей: мои знакомые, которых я помню молодыми, стали старушками и стариками, но я смотрю на них, вижу их в молодости, и мне как-то легче их понять. Я смотрю на старого человека и думаю: он же в молодости был совсем другой. Думаю, что в вечности образ человека не тот, что в старости, когда человек уже умирает, а тот, который был на пике его расцвета, — таким человек будет для вечности. И знание об этом помогает примириться и с какими-то стариковскими немощами, и с болезнями.
— Но есть еще ситуации экстремального страдания: теракты, катастрофы, вооруженные конфликты — они видоизменяются, но так или иначе все время присутствуют в нашей жизни. И когда рядом с тобой человек получает смертельное ранение, а ты ничем ему не можешь помочь, есть какое-то христианское понимание, в чем в таких пиковых ситуациях выражается милосердие?
