Только великий Иван Петрович Павлов, тоже интересовавшийся нашим делом, вроде бы подмигивает из-под кустистых своих бровей, усмехается: «Иди себе, Паша, спокойно, куда шел, это мы так, по-стариковски, пугаем просто. Иди, милок».
На углу коридора вывешен еще не виденный мной плакат. Два наших эксперта с официальными лицами (поскольку лица пересняты с групповой фотографии какого-то серьезного назначения) держат на руках (на каждого по одному) двух отчаянно ревущих рисованных младенцев.
Прекрасно, нашего полку прибыло! Отцовство в нашем отделе ценится и поощряется повышением личной значимости на несколько пунктов и возможностью хотя бы в первый год отлынивать от некоторых обязательных для других мероприятий. Значит, сегодня скидываемся на подарки счастливым родителям, это уж как полагается…
За углом — владения наших методистов, великих собирателей и пропагандистов. Им принадлежит довольно недурная библиотека, где строгая, при комсомольском значке и очках, заочница юридического Шурочка заводит на вас абонемент и только после этого пускает в свои пределы, где книги, папки с делами, подшивки экспертиз и много еще всякой всячины.
У всего отдела с Шурочкой давний принципиальный спор. После окончания юридического ее манит адвокатура. Мы же все прочим ей небывалую милицейскую карьеру. Но Шурочка непреклонна:
— В сыщики не пойду. И в эксперты, между прочим, тоже. Вам бы все лови-держи-хватай, а дальше что? А дальше как раз я и буду.
Конечно, она шутит. Ведь не может же быть, чтобы не понимала она, что мы ведь тоже защищаем — правда, по-своему и уж, конечно, активнее, чем можно в адвокатуре. Так что надежда переубедить в конце концов нашу Шурочку еще держится в отделе крепко.
Целыми днями Шурочка лелеет свое многообразное хозяйство — перекладывает, подшивает, систематизирует. Мы немного посмеиваемся, видя ее всякий раз погруженную в бумаги, но зато любую нужную справку вы сможете получить в течение пяти минут. Если, конечно, не затеете с Шурочкой разговора об адвокатуре.
В ведении Шурочки, кстати, находится и кабинет криминалистики, где через час — будем надеяться, что вызовов больше не будет, — я отчитаюсь за проработанные сутки.
В конце коридора наш — честное слово, не хуже московского! — музей криминалистики, закрытый на три замка и наглухо опечатанный. Тем не менее музей часто распахивает свои двери для посетителей. Собственно, это в общем-то и не музей, а несколько учебных залов для сотрудников милиции. Там собраны свежие дела.
Судя по тому, что начальник методистов майор Тихонов старается как можно реже находиться возле телефона в своем кабинете, наш музей пользуется бешеной популярностью, и гражданское население спит и видит, чтобы осмотреть его, прямо скажем, не очень аппетитную экспозицию.
Меня это, кстати, всегда немного удивляло. Я заходил в наш музей, когда там находились всякие партикулярные экскурсии, видел отвращение, написанное на лицах, слышал нервные вскрики и… все же широко открытые любопытные глаза.
Многое стоит знать. В нашем деле, как в никаком другом, необходима гласность. Но ведь есть и какие-то пределы?..
Мне, например (хотя, возможно, чисто профессионально), гораздо интереснее другая выставка, открытая недавно в одном из залов музея, куда вообще не пускают посторонних, поскольку в обычные дни это кабинет для практических занятий. В одном из углов этого зала создан в натуральную величину макет комнаты с криминальным трупом, поникшим в кресле. Этот макет уже неоднократно был причиной истерических обмороков наших новых уборщиц — что поделаешь! — зато тема «Осмотр места происшествия» изучается здесь наглядно и доходчиво.
Сейчас муляж бездыханного тела и всю обстановку комнаты убрали куда-то в подсобку, а на освободившемся месте наш бывший начальник ОТО (наш общий бывший начальник, не мой лично — я по возрасту не вышел, поскольку полковник ушел в отставку лет двадцать назад) развернул, пошарив по своим необъятным сусекам, выставку о том, как мы начинали…
Мы ходим по этой выставке, широко раскрыв глаза, недоверчиво оглядываем щербатые шерлок-холмсовские лупы, с удивлением читаем, что «в 12-м отделении угрозыска (так называлось ОТО в двадцатые годы) установлен репродукционный аппарат, который позволит решать сложные криминалистические вопросы». И рядом — снимок доисторического фоточудовища, на котором, по нашим меркам, вряд ли можно было бы сделать что-либо путное…
Но ведь делали! И делали прекрасно. Об этом говорят альбомы старых, пожелтевших экспертиз, ломкие листы пятидесятилетней давности газет и заботливо забранные в стеклянные рамки грамоты ОГПУ с четкой и разборчивой подписью Феликса Эдмундовича…
Разинув рты мы читаем заглавие книжки «Преступный мир» — неужели было такое, мир? Ломая языки, читаем названия преступных профессий, о которых и понятия-то теперь не имеем, — «марвихеры» — международные карманные воры, «клюквенники» — похитители церковных ценностей… Следом идут какие-то «банщики», «берданочники», торговцы живым товаром, — а ведь в двадцатые годы это были живые, реальные враги Центророзыска!
Иногда на выставку приходит ее хозяин — невысокий коренастый старик с голубыми хитрыми глазками. Подцепив желтым ногтем страницу какой-нибудь книжки, он прочитывает из нее вслух пару фраз, минуту молчит и вдруг начинает просто рассказывать… И потом начальство буквально за уши оттаскивает нас от него, работать надо! Но мы, совершив обходной маневр, возвращаемся обратно.
С работой, с повседневными делами можно задержаться и вечером, но пропустить что-либо здесь нельзя никак! И это не просто профессиональный интерес, это приобщение к чему-то неслыханному, легендарному, о чем нигде не прочитаешь, что сохранилось только в памяти очень и очень немногих людей.
На одном из стендов выставки директивное письмо Дзержинского, в котором он напоминает, что надо хранить историю, что архивы однобоки — они берегут только протоколы допросов, приказы, победные или разносные реляции, но никак не сохраняют для будущего подлинного героизма тех, кто был перед нами, тех, кто носил синюю буденовку с матерчатой звездой, мерз, голодал и сражался в таких условиях, какие нашему поколению и присниться не могут.
Бывает, что мы ворчим на нашу аппаратуру, на всякую там электронику и кибернетику… Что поделаешь? Мы дети своего века, мы даже представить себе не можем, как радовались наши давние предшественники первой милицейской спецмашине «М-1», которую от обычной отличала разве что дополнительная фара на крыше и набор кое-каких немудреных инструментов!
Но мы должны себе это представить и должны быть благодарны тем, чьи старые, полустертые фотографии смотрят на нас со стен светлого и удобного учебного зала… Иначе мы не наследники.
25
Только-только начало десятого, а уже пришел мой сменщик. Так что на случай раннего вызова в самом конце суточного дежурства меня подпирает товарищ.
Товарищ этот, Сережа Долгов, явился сюда в такую рань, уж конечно, не из-за того, что ему просто не спалось. Совсем недавно пришедший к нам работать, Сережа удивительно быстро схватывает некоторые тонкие нюансы нашей жизни, вроде утренней пересменки. И вообще он стремится как можно скорее ухватить побольше информации из первых рук. На его длинноватом веснушчатом лице постоянно держится выражение живейшего любопытства, крайней заинтересованности и желания докопаться до самой сути любого дела.
Мне нравится этот парень. Из него получится хороший эксперт, а хорошим товарищем он уже стал — это признают все.
Недавно утром, что-то без четверти десять, пришел вызов. Несложный, но канительный. Дежурил Кузнецов (тот, что собирается от нас уходить), а сменял его мой друг-приятель Смолич, который уже появился и до начала работы сидел у фотографов, болтал о том о сем. У Кузнецова позади были целые сутки; свежему, хорошо выспавшемуся Смоличу они предстояли. Пятнадцать минут плюс к дежурству — это, конечно, не страшно. Но Смолич категорически отказался ехать. Дескать, смена еще не началась. Короткое, двухминутное — ждать было нельзя — препирательство закончилось ничем, и Кузнецов уехал.
После того как за Кузнецовым закрылась дверь, мы, уж не помню — втроем или вчетвером, разделали Смолича под орех. Он неуверенно огрызался, картинно прижимал руку к сердцу, клялся, что поехал бы вместо любого человека, кроме Кузнецова, что он лично вообще его презирает и все такое…
Но мы выдали ему по первое число. При разговоре был Сережа Долгов, и я видел, как ему хочется уйти. Но он не ушел, он дослушал все до конца, хотя — я это видел — ему было неприятно, почти больно, и я подозреваю, в тот день в его глазах мы потеряли несколько лучиков из своего романтического ореола, что из-за Юркиного поступка он стал думать обо всех нас как-то по-другому… Ну что ж, иногда приходится давать и жестокие уроки… И даже что-то терять.
