И в этом году Джон ждал чего-то подобного, но заботы, свалившиеся как снег на голову, отодвинули личные проблемы на второй план. Линда требовала много внимания и заботы. И Джон отметил для себя, что, удовлетворяя эти потребности подопечной, сам становится счастливее. Ему в радость были бесконечные приготовления лекарств: наконец-то его познания и запасы нашли себе применение! Нравилось вставать до рассвета, чтобы выдумать какой-нибудь деликатес на завтрак. И конечно, ничто не доставляло такого удовольствия, как тихие вечера, когда Линда лежала, положив голову ему на колени.
Давно уже Джон не испытывал подобной нежности ни к одному человеку. Мир людей после трагедии опостылел ему, но сейчас он словно одно за другим заново познавал, казалось бы, забытые чувства. Беспокойство, благодарность, радость… Линда будто открыла ему глаза. Впервые за долгие годы ему снова захотелось жить.
И вот теперь он стоял посреди кухни, колдуя над морожеными грибами. Завтрак прошел в молчании. Джон продолжал «сердиться», а Линда, видя его состояние, была тише воды, ниже травы. Медицинские процедуры сопровождались только фразами вроде:
– Дай, посмотрю горло… Повернись к свету…
Линда выглядела удрученной и очень виноватой. Но Джону было не до этого: как он и предполагал, все симптомы переохлаждения организма заявили о себе с новой силой. По мере того как продолжался осмотр, лицо его становилось все мрачнее. Под конец он не удержался и высказался:
– Вот всыпать бы тебе!
Линда съежилась под одеялом, в ее глазах блеснули слезы. Джон остался доволен этим результатом своего поведения. Пускай, в следующий раз будет думать. В глубине души он, конечно, понимал, что поступает не совсем справедливо. Ведь Линда совершила свой проступок не по злому умыслу, а просто не смогла просчитать последствия. Однако в следующий раз пусть лучше вспомнит и испугается, чем опять замерзнет. Джону было очень жалко девчушку, но приходилось изображать недовольство ради ее же блага. Поэтому, проведя все медицинские мероприятия, он решил не оставаться в доме, как обычно, а идти во двор. Пускай посидит одна.
Завтрак сегодня по времени почти совпал с обедом, так что теперь можно было оставаться на улице до самой темноты. И Джон, подчеркнуто холодно усадив Линду, стал одеваться. Мол, я свои обязанности выполнил, а ты тут делай что хочешь.
– Уходишь?
– Да, много работы.
Он мельком посмотрел на Линду. Та сидела, обложенная подушками, по шею закутанная в одеяло так, что даже руки были спрятаны, и глядела на него умоляющими глазами, из которых текли слезы.
– А мне что делать?
– Думать о своем поведении.
И Джон вышел. Линде стало очень обидно и досадно. Ну что он взъелся? Уж лучше бы в самом деле наказал, а то будет теперь дуться. Слова не скажи. Ну, не подумала она, так что теперь, повеситься, что ли?
Линда вытерла глаза рукавом пижамы. Сидеть ей теперь здесь в одиночестве, пока его светлость не соблаговолит вернуться. Ему хорошо, чуть что не по нему, сразу хлоп дверью. А ведь она не виновата, разве только в отсутствии стратегического мышления. Извиниться? Да с радостью бы! Только как к нему подступиться? Не пойдешь же на улицу в пижаме и босиком. Уж этот поход точно закончится расправой.
Прошло уже минут двадцать, даже Лютого не было в доме. Скучища. И тут Линде попался на глаза свитер, тот самый, который Джон ночью подкладывал себе под голову. Забыл ли он его надеть или просто не захотел по каким-то своим причинам – какая разница? У Линды давно уже чесались руки взяться за него. И, откинув одеяло, она сдернула свитер с ручки кресла.
Нитки были еще хорошие, даже очень, – чистая шерсть. Но вещь растянулась, к тому же на локте зияла приличная дыра, кое-как схваченная неумелой мужской рукой. Линда вывернула свитер наизнанку, и ее предположение подтвердилось: ручной вязки. Значит, легко можно распустить и перевязать. Будет как новый. Вот и отлично. Великолепное занятие – от безделья уже начинало тошнить – и способ извиниться.
Линда снова соскочила с кровати и достала из стола ножницы. Спицы, непонятно как попавшие в этот дом, стояли в стаканчике на шкафу. Чтобы достать их оттуда, пришлось повозиться, но в конечном счете маневр удался. И Линда принялась за работу…
Войдя в дом, Джон сначала не понял, что это разложено по кровати. Какие-то темные шарики, бесформенная куча обрезков. И, только увидев в руках Линды спицы, сообразил, в чем дело. Его свитер лежал на кровати без правого рукава, того самого, из которого он пару месяцев назад выдрал клок, работая в гараже. Джон помнил, что очень сильно расстроился тогда, ведь вещь была связана Марией и служила не столько одеждой, сколько памятью о любимом человеке. И вот теперь свитер распластался на кровати, а Линда уже заканчивала перевязывать рукав. Спицы быстро стучали в ее руках. Она склонилась над работой и, увлеченная, не замечала ничего вокруг.
Первое чувство, которое испытал Джон, была боль. Что-то остро кольнуло в сердце, заныло в груди. Мария… Ведь она связала этот свитер еще в самом начале их отношений. И теперь ее работа на одну четверть была уже переделана. Но в свете лампы Линда выглядела такой счастливой, что боль почти сразу сменилась легкой грустью. Она не могла знать. Да и все равно свитер в скором времени пришлось бы убрать, так он растянулся. Убрать и хранить как память. А теперь, может, его еще можно будет носить… Если, конечно, Линда не переоценила свои способности. Но, кажется, дело спорилось в ее руках.
Неожиданно Джону пришло в голову, что девочка очень похожа на… Марию. Эти плавные движения рук, опущенные плечи, сосредоточенное выражение лица и покой, бесконечный покой и уют в глазах. Джон уже давно заметил, что женщины наиболее привлекательны именно за рукоделием. В такие минуты они словно становятся воплощением семейной теплоты, понимания, тихого счастья. И Линда, этот несмышленыш в огромной пижаме, сейчас выглядела именно так.
Джону даже на мгновение показалось, что она выглядит как будто старше. Бесконечная женственность сквозила в каждом ее движении, в самой позе, в опущенных смиренно глазах. Вот так же точно сидела Мария. Вот так же точно испокон веку сидели миллионы женщины у домашнего очага, заполняя собой жизнь мужчины, отдавая ему самое дорогое, что у них есть, – свою любовь, свое безгранично доброе, заботливое сердце, – внося упорядоченность и уют во все, к чему прикасались.
И боль ушла. Ушла без остатка. Джон как завороженный стоял в дверном проеме и любовался. Нет, Мария не умерла. Она жива в этой девочке, она жива в какой-нибудь Кейт, живущей за океаном, в Антонии, наряжающей елку к Рождеству, в Барбаре, каждый день накрывающей стол белоснежной скатертью. Она жива, потому что была женщиной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
