Как известно, и советовал Толстой в последние годы всем, и молодым, и старым, не тот или иной практический шаг, который бы продвинул их вперед в стремлении к лучшей жизни, а как бы боясь ответственности за возможную «неосторожность» или «неосмотрительность» своего совета, призывал прежде всего к внутренней работе над собой, к работе самосовершенствования, к борьбе со слабой, греховной стороной человеческого «я». В известном отношении это было мудро, рационально, трогательно, но удовлетворяло, наверное, не всех.
Оттого наблюдалось столько отпадений от веры Толстого: люди шли в революцию, в общественную работу, поступали на государственную службу и не только занимались внутренним совершенствованием, но… делали, работали.
* * *
Очень интересно суждение Вл. Соловьева о евреях. Говорю только об одном пункте, ценном и любопытном для меня не потому, что он касается именно евреев, а потому, что я нахожу здесь подкрепление своей антитолстовской позиции отрицания неограниченного идеализма, отрицания учения о «недостижимом» идеале.
По мнению Вл. Соловьева и по моему мнению, еврейскому национальному характеру присущ материализм, но только не просто материализм (как на это смотрит толпа), а религиозный материализм56. Что это значит? А то, что евреи не хотят отделять идеального начала от его реального воплощения. Так что их «религиозный материализм» происходит не от слабости, а от избытка веры, стремящейся к конкретному воплощению. Проще говоря: для религиозного еврея больше, чем для христианина (занесшегося в облака), «верить» – значит «жить по вере». Тут могут быть извращения религиозного чувства, материализм «религиозный» может переходить в самый вульгарный материализм житейский, в культ Маммона, что мы и видим у иных евреев, но все же, в основе, замечание Соловьева верно.
Чувства реализма, почвы под ногами не должен терять и религиозный человек. Верящие в Бога, но не пошедшие за Христом евреи знают и понимают это, кажется, лучше, чем христиане, и, во всяком случае, лучше, чем «толстовцы». Последним остается только ссылаться на то, что у так называемых последовательных людей и вера приспособлена к их возможностям, подогнута под их «вкусы», но если «конкретность» и «чувство реализма», с «толстовской» точки зрения – пороки, то зато и лицемерие «толстовцам» не приходится и не гоже провозглашать добродетелью.
* * *
Примечательна уравновешивающая, позитивная роль Аристотеля в Древнем мире. Любя своего учителя Платона, он все же разошелся с ним – во имя истины, во имя логики. Он старался привести платоновское учение об идеях в более тесную связь с эмпирическим знанием. Преклоняясь перед разумом как высшей способностью человека, Аристотель и на добродетель смотрел как на развитие в себе человеком, путем постоянного упражнения, способности делать разумное единственным предметом своих желаний. А так как истинно разумный человек всегда выбирает справедливую середину между двумя крайностями, то за высшую добродетель Аристотель признает справедливость, знающую меру. Эта уравновешенность в характере, индивидуальности и мировоззрении древнего грека поражает. Это стремление к внутренней и внешней гармонии очаровывает. И разве оно не более достойно человека, чем христианское самоотречение, мучительная аскеза и вечная, не перестающая лихорадка сознания и воли у Францисков и Антониев? или у яснополянского Льва? Найти «справедливость, знающую меру», во всех проявлениях жизни – какая это высокая, благородная задача и для каждого современного человека!
* * *
Задача самосовершенствования – не только отрицательная: подавление своих грехов и недостатков. Но и положительная: формирование характера, развитие способностей, борьба за личность. Думают, что христианство требует предельного самоунижения и отказа от личности. Если бы это было так, то я бы отказался от христианства. Человек должен стоять на своих ногах твердо. Религия может только поддерживать его в этом отношении.
* * *
Встретясь с умным словаком, другом Л. Н. Толстого доктором Альбертом Шкарваном, ныне покойным, я, между прочим, обсуждал с ним предполагаемые причины, – не внешние, собственно, а внутренние причины, – поразившего всех самоубийства другого друга Толстого и общего нашего друга, тоже словака доктора Душана Маковицкого. И тут Шкарван, между прочим, очень хорошо сказал, что «каждый человек должен иметь свою жизнь», – я понял так, что – в смысле; должен иметь свое «я». Да, да! Тут-то, в этом пункте, я и сам ищу причину самоубийства Душана. Он не хотел утверждать себя, он не устроил своей жизни, расплескивался, отдаваясь весь другим, не выявил и не утвердил своего «я» (что вовсе не мешало бы самоотречению в религиозном смысле), – и, при столкновении с Великой Губительницей – Жизнью (болезнь, семейные неудачи и т. д.), он погиб.
Вспомнился «Пер Гюнт» Ибсена и выразительный символ Пуговичника. Не приложима ли идея Пера Гюнта к Душану? Слишком понадеялся на Толстого и не имел ничего своего. Толстой ушел – и для Душана все пошло под гору. Беспечному путнику жизни оставалось только погибнуть.
* * *
Душан Маковицкий – не единственный известный мне пример людей, пренебрегавших созданием своего «я» и живших духовной жизнью другого, учителя или старшего и более развитого друга. Я знавал и других, таких же, как Душан, чудных и самоотверженных, но внутренно несамостоятельных людей, людей, не хотевших или не умевших сберечь для себя не только своего личного, временного «я» (допустим, что христианину этого не жалко), но и своего высшего, духовного «я». Они слишком опирались на других, слишком прилипали к ним душой. Им бы надо научиться жить самим по себе, независимо от учителя или друга или кого бы то ни было другого, а они все искали, к кому бы прислониться духовно. Сказать правду, и у меня был такой, безгранично привязанный ко мне друг. Люди, которые живут не сами собой, а жизнью других, подобны омеле. И это не «оскорбительно», а это трагично: паразитизм духовный! «Милый друг, люби меня поменьше!» – бывало, хотелось мне сказать своему сателлиту: «люби больше всего Бога в самом себе!»
IV. Мужчина и женщина
Мужчина и женщина…
Вопрос – вечный. Вопрос – ясный. Не допускающий двух решений. Тем не менее, и в него спиритуалистами, буддистами, христианами, монашеством – православным и католическим, изуверами-сектантами, вроде скопцов, и, к сожалению, также нашим великим писателем и мыслителем Л. Н. Толстым внесено начало скепсиса и разложения, доходящего до отрицания естественных отношений между мужчиной и женщиной, до провозглашения брака грехом и падением.
Человечество в целом этим скепсисом и разложением, конечно, не затронуто. Оно продолжает жить, как жило испокон веков, с браком и в браке, но отдельных, оторвавшихся от «земли», от брака и, по большей части, жестоко искалеченных душ в нем, со времен Cредневековья, было и теперь найдется, конечно, немало. Закон о стремлении к «недостижимому идеалу», созданный крайними идеалистами, находит и тут свои жертвы.
Ренессанс чуть было не уничтожил старое суеверие, но, пересолив в обратном направлении, в увлечении примером языческой древности и культом плоти, должен был со временем отступить и снова освободить поле битвы врагам тела и плоти, врагам женщины, низкая духовная оценка которой удерживается до сих пор даже и там, где этого как будто совсем нельзя было ожидать.
В наши дни социалистическое и коммунистическое движение снова ставит мужчину и женщину как равных, как две составные части существа и рода человеческого, на одну платформу, соединяя их в жизни, труде, борьбе за лучшее будущее. Изуверов от религии, вроде католических ксендзов и православных монахов, не говоря уже о каких-нибудь скопцах, никто из сознательных, прогрессивных людей всерьез не принимает. Но такие мощные представители интеллектуального мира, как Лев Толстой, находили и находят еще, если не в Советском Союзе, то в других странах, последователей среди идеалистически настроенной молодежи, бегущей от разврата и прислушивающейся к раздающимся со страниц толстовских брошюр призывов к полному целомудрию и к отказу от полового общения с женщиной. Они-то и несут на себе всю тяжесть последствий за уклонение от правильного, нормального ритма жизни, ритма природы, страдают, портят нервы и характеры, иногда уклоняются в извращения всякого рода – воображая, что тем самым они выполняют какую-то особо высокую, духовную миссию, а на деле лишь пополняя собою всемирную галерею уродов.
Ради этих-то людей, ради каждого, очутившегося в их положении, хочется снова и снова разобраться в вопросе об отношениях мужчины и женщины, в вопросе о браке и в том, как решал эти вопросы Л. Н. Толстой.
