вечно следил за всем происходившим в доме. Степан устроился на некоем подобии качели – доске, подвешенной к изогнутому стволу рябины. Максимка вытянулся прямо на свежей траве.
– Невеселый у тебя разговор с батюшкой был… Да?
Степан не видел надобности в том, чтобы посвящать младшего брата в его непростые отношения с отцом, зелен еще.
– О чем поговорить-то хотел?
– С тобой он совсем другой. Ванюшку вечно костерит, мол, глупый. Да жалеет, заступается за него. Меня любит, ворчит только для вида, а сам все прощает. А с тобой… батюшка говорит иначе. Строго как-то.
– Какой ты приметливый! – Старший брат дотянулся, потрепал по лохматой голове младшего.
– А хочешь, я попрошу отца…
– Поласковей со мною быть? – Степан не сдержал смеху. – То-то он бы удивился.
Отчего младший брат так привязался к нему, неведомо, лукавая игра судьбы. Максимка, последыш Марии Михайловны, появился на свет, когда Степан покинул душные хоромы в Сольвычегодске. Пять лет колесил по России и, обнаружив во время одного из приездов горластого младенца, только поразился: старые мачеха с отцом способны еще плодиться и размножаться.
Братец рос, с каждым приездом все нахальнее лез к Степану: щипал бороду, прыгал на коленях, безо всякого отвращения разглядывал культю – ему было тогда года три; звал на рыбалку, рассказывал о детских обидах. Не забывал брата от одного приезда до другого – хоть проходили долгие-долгие месяцы. Максимка был единственным родным для Степана человеком во всем роду Строгановых.
– Вечно же ты смеешься. Отчего с нами в Сольвычегодске подольше жить не можешь? Ванюшку отправим в Соль Камскую? Соль на Соль поменяем, – пошутил юнец и весь напыжился от гордости за свою шутку.
– Да хотя бы оттого, что помру я тут с тоски. Привык вольно летать – хотя с батюшкой воли полной не бывает.
– Да где ж тоска-то? Какая тоска? Мы с тобой на лошадях будем… На мечах драться! Степан, да столько всего! – с горячностью выкрикнул Максимка. Стало ясно, что готовился он к разговору, слова подбирал, да под насмешливым взглядом брата все позабыл. – Ну тебя! – пробурчал без прежнего напора.
– Максим, братка, сам знаешь, – не стал продолжать. Максимка и так понял, о чем он.
– А правда, что дочка у тебя от той…?
– Да. И об этом прознал!
– В нашем доме ничего не скроешь.
– Устами младенца глаголет истина, – хохотнул Степан.
– Ишь, младенца нашел, – надулся Максимка, но видно было, что это понарошку, забавы ради.
Степан легонько раскачивался. Как бы веревка не порвалась.
– Скоро вечерня, пойдем. Хватятся нас, батюшка осерчает – на кулачные бои не отпустит.
– Брат, я не о том попросить хотел. Хочу я мечом владеть и саблей, а отец запрещает.
– Как так? – Степан вспомнил занятия, что прерывались лишь на сон. С утра до ночи овладевали саблями татарскими да турецкими, стреляли из луков с самой тугой тетивой, крутились вокруг пищалей ручных да затинных…
– Да не так сказал… Не батюшка – матушка запрещает. Ногу себе переломал, она боится за меня. А я стал лучше прежнего, гляди! – Максимка подпрыгнул и пошел колесом по дорожке.
– После вечерни?
Веревка все ж не выдержала Степановой мощи. Доска упала на траву вместе с ним, братец подскочил, принялся его тормошить, ластиться, барахтаться, точно веселый щенок.
Славный малец.
* * *
Зримое воплощение могущества Строгановых возведено было из камня и расписано лучшими мастерами земли русской. Есть ли на Севере собор, равный Благовещенскому по величию замысла и красоте воплощения его?
Белокаменные глыбы привозили по Вычегде на особых судах, усиленных мастерами, дабы не перевернулись. Самые искусные кузнецы ковали железные решетки на окнах, не молотом орудовали – сердцем. Купола и кресты сусальным золотом крыли умелые золотильщики. Семнадцать лет назад Федор Савин и Степан Арефьев, привезенные из Первопрестольной, расписали собор.
Двенадцать колоколов – «Реут» в сто семьдесят пудов, «Лебедь» в пятьдесят семь, дар старших Строгановых. Среди круглобоких колоколов поменьше затесался «Жаворонок» – сорок звонких пудов от праведника Максима Яковлевича Строганова.
По давней, еще во времена Аники Федоровича установившей традиции все семейство медленно, чинно выступало на вечерню.
Максим Яковлевич, его сыновья Степан, Ванюшка и Максимка.
Иван Ямской с матерью, согбенной Софьицей, уцепившейся за Марью Михайловну.
Евфимия Саввична, молодая жена Ванюшки, шла, обняв длинным рукавом живот. Даже мужскому нелюбопытному взгляду сразу становилось понятно, отчего.
Казачки` с саблями за поясом сновали на два шага впереди, позади, справа да слева, берегли покой хозяев, зорко оглядывали улицы – не пришла бы кому в голову дурная мысль. Все люди, служившие Строгановым: дьячки, дворня, холопы, все, кроме оставшихся приглядывать за немалым хозяйством, шли в храм.
– Ты почаще бы приезжал, брат, – посетовал Ванюшка.
– Вы с Максимкой точно сговорились: оба жалуетесь, что редко бываю. Ишь любовь братская, – ухмылялся Степан.
Он шагал вслед за отцом – в ногу с Ванюшкой. Брат рассказывал ему про нового жеребца, про потешные бои, про того самого быка, чья мощь надорвала ему спину. Оставалось лишь кивать, издавать неопределенное: «Аха-а-а», Ванюшка и тому рад. Как такой пустоголовый народился в великомудром семействе? Одному Богу, шутнику, ведомо.
Степан жалел его супружницу: Евфимия, дочь мангазейского воеводы Саввы Пушкина, тяготилась глупцом. В доме отцовом порядок был заведен строгий: женщины на мужскую половину не лезли (вот бы разъярилась Аксинья!) и пиршества взаимные устраивались лишь по большим празднествам, но видел не раз, что молодая сероокая красавица всегда грустна. Нет в глазах тех искорок, что говорят о довольстве и женском счастии.
– Как твой первый сын? Отчего не расскажешь? – Степан вспомнил, как между делом отец сообщал о его рождении, в укор старшему сыну.
– А он… там. – Палец уперся в низкое, укутанное серой пеленой небо.
– Не знал, земля пухом.
– И года не прожил, – равнодушно сообщил брат. – Авось новое дитя крепче окажется.
Оттого Евфимия Саввична так печальна…
В храме уже собрались сольвычегодцы. Семья Максима Яковлевича Строганова чинно прошествовала к местам своим возле иконостаса, дворня растворилась среди нарядных горожан.
Каждый храм, выстроенный чаяниями уважаемого человека, на пожертвования его, людьми его и хлопотами, должен память о том иметь – в росписи и в деле. Ктиторское место, украшенное резьбой, напоминало об Анике Федоровиче, наглядно показывало всякому, чьи заслуги велики. Лучшие московские мастера соорудили его, без стеснения воспроизведя царское место в Успенском Соборе Кремля. Узорная сень[49] на четырех столбах, с башенкой и крестом, богато украшенная, расположенная подле алтаря, являлась законным местом моления старшего в роду.
Максим Яковлевич, проживший шестьдесят славных лет, по праву занимал ктиторское место после смерти дядьки Семена. Степан догнал отца
