и, не в силах сдержать изумление, повернулся, увидав на лице того ярость. Андрей Семенович, отцов двоюродный брат, самовольно захватил сень. Он не достиг еще сорока лет, не имел права занимать место старшего в роду.
Церковь – не место для ссор и ругани, отец загнал внутрь праведную ярость, осенил себя крестом исцеляющим. Служба еще не началась, иерей оглядывал прихожан с благостной улыбкой, дьякон совершал последние приготовления, псаломщик открыл Священное Писание, певцы заняли место на клиросе, справа и слева от Царских ворот.
За спиной Максима Яковлевича раздался легкий шепот, возвещавший, что нарушение традиции заметили и оценили собравшиеся. Степан по своему обыкновению долго не думал, в три шага преодолел расстояние до ктиторского места. Андрей Семенович осенял себя крестным знамением. Он и не замечал племянника.
– Андрей Семенович, – Степан приглушал голос, но все ж казалось, что его слышат все прихожане. – Андрей Семенович, уходи отсюда. Сам знаешь, не твое место.
Андрей Семенович – дородный, крупный, синеглазый, с окладистой бородой – нехотя повернулся к племяннику и усмехнулся в длинные усы:
– А ты здесь чего делаешь?
– Не твое дело! Брысь отсюда.
Псаломщик уже нервно крутил головой, подслеповато щурился, пытаясь понять, что происходит возле сени.
– В храме рознь чинишь? Нехорошо, родич!
Степан сбросил чью-то руку, подошел к окаянному родичу еще ближе, обхватив один из столбов.
– Я, как и твой отец, внук Аники Федоровича – положение наше едино, – снизошел Андрей. – Отчего бы и мне здесь…
– Испокон веку так заведено – место отдано старшему в роду…
– Тебе ли знать? А ты чего суетишься? Перед отцом выслужиться хочешь?
Степан уже хотел подцепить дядьку, повозить его бороденкой по полу, но Иван Ямской повис на нем всем телом, шепча: «Степан Максимович, угомонись, позор будет».
Он вернулся на место. Во время всей службы, далекий от благости, глаз не отводил от окаянного дядьки. Ровесники – Степан на два года старше, – они росли по соседству. Правая часть хором отдана была Максиму Яковлевичу и его семье, левая – Семену Аникиевичу с Евдокией, их отпрыскам и холостому Григорию Аникиевичу. Между ветвями блистательного рода отношения складывались непросто. Любовь родственная была, но и вражда приходила порой незваной гостьей. Степан с Андреем не раз, уйдя на задворки, спрятавшись за амбаром или на сеновале, дрались – до крови. Его, незаконного сына, недолюбливала вся родня. Каждый относился к нему словно к увечному теленку или бесхвостому щенку – в семье не без урода.
После службы Максим Яковлевич не преминул выговорить сыну за учиненную в церкви ссору, повторял, как в былые времена, слова о смирении, благочестии, уважении к старшим.
Но Степан пропускал все мимо ушей. Лишь Максимка, что-то просивший у отца, прекратил мучительный поток несправедливых упреков. Отец и сейчас не хотел понять, что вымесок старался лишь для него, защищал честь отца.
Не выносить сор из избы, хранить семейные тайны – на том стоял род Строгановых. Не вспоминал отец, укоряя Степана, про ссору, из-за которой Андрей Семенович и посмел занять ктиторское место. В прошлом году преставился бездетный Никита Григорьевич, внук Аники. Все имущество его – земли, солеварни, амбары, пушнина, иконы, сундуки с накопленным добром – делилось меж тремя наследниками. Максим Яковлевич и Андрей с Петром не могли прийти к согласию, судили, рядили уже полгода – но все делалось тихо. Без лишнего шума, лишь дьячки таскались туда-сюда с грамотками, из одного конца дома в другой, иначе бы над дележкой потешалась вся округа, да что там, вся Россия.
Не раз и не два Степан давал себе зарок – поменьше бывать в Сольвычегодске и не делать ни шагу навстречу ни отцу, ни всему прекрасному семейству. Пора соблюдать свои обещания.
* * *
– Нашел себе наставника-калеку, – говорил Степан, помахивая сабелькой, легкой, словно игрушечной.
Ретивый младший братец где-то добыл два клинка и сейчас глядел на него с восторгом. Причин было немного: шуя Степана не обрела быстроту, удаль обрубленной десницы. Он мог показать отроку, как должно держать рукоять, как отражать самые простые удары, как нападать, но для обучения настоящему боевому искусству требовался кто-то другой.
– Степан, отчего ты невесел? – Максимка пытался дотянуться сабелькой до брата, но тот небрежно отбивал робкие удары.
– Стар я, братец, – улыбнулся Степан.
– Еще хоть чуть-чуть!
– Запомни главное: не выпячивай нижнюю губу, когда собираешься нанести удар. Я всякий раз вижу по твоему лицу, когда пойдешь в атаку.
– А я слыхал, отец завещание написал.
– И что там? – Степан замер. Он не раз думал, что его ждет после смерти Максима Яковлевича.
Максимка прыгал вокруг, размахивая саблей. Без уважения, без умения держать ее так, как положено: четырьмя перстами на рукояти, большим – на спинке.
– Ты перстами рукояти не касайся. Выбьют – искры полетят.
– Я слышал, как они ссорились. Но… Матушка что-то говорила мне, я так и не понял. А, подожди… Нет прав у тебя на наследство батюшкино, так говорила.
Максимова сабелька добралась до Степановой груди и резанула рубаху.
– Братец! – испуганно подпрыгнул Максимка.
– Лезвие тупое, гляди, только рубаху чуть-чуть помяло. Молодец, схватываешь на лету, – потрепал он брата по затылку.
Ярость еще не оставила Степана, когда он зашел в дом. Максимка давно убежал в свою горницу, Хрисогон дремал на лавке, дожидаясь, пока дом угомонится.
Степан скинул сапоги, швырнув один из них в стену. Некому было высказать свой гнев – Голуба отправился погостевать у Михейки, друга буйной юности.
– Черт бы тебя подрал.
Не радел он о богатстве, землях и золоте. Может, оттого, что в детстве оказался в одном из самых достаточных домов России, может, оттого, что отцов пример показывал: чем больше имеешь, тем больше маешься. Сейчас Степан Строганов, тридцативосьмилетний муж, прошедший через битвы и предательства, ощущал лишь детскую обиду.
– Что-то надобно? – темноглазая девка заглянула в горницу, и Степан кивнул.
* * *
Максим Яковлевич восседал на стуле, достойном восточного правителя: зеленый бархат, вкрапления узорчатого муррина[50] и яшмы, ножки в виде львиных лап, вырезанные искусною рукою.
Сам глава рода воплощал собою величие и богатство. Высокая шапка отделана была чернобуркою лучшей выделки, кафтан крыт китайским шелком, в швейных мастерских не поскупились на жемчуг, отделав им не только ожерелье и поручья[51], но и парчовые образцы, прихотливо украшавшие кафтан. В руке – трость с перламутровым набалдашником, кою Степан невольно сравнил со скипетром.
Сегодня добрый хозяин выслушивал всех: мелких купцов, лавочников, крестьян, ярыжек. На Руси потихоньку умирал обычай, восходивший корнями к давним временам, но Строгановы чтили его –
