Оскар Окерблюм. Добрый день, кандидат, извините мое непрошеное вторжение, но ваш друг Юстус Барк счел, что он может меня впустить без особого риска. Черт, ну и холодина же у вас здесь! Вы позволите старому человеку остаться в шубе? Нет, нет, не разводите огонь ради меня. Юным сорвиголовам, верно, надо остужать лоб. Почем знать? Будьте так добры, сядьте. Я не отниму у вас слишком много вашего драгоценного времени, господин Бергман. Садитесь же, я сказал.
Хенрик. В чем дело?
Оскар Окерблюм. Скоро выяснится. Скоро выяснится, молодой человек. Умерьте ваш гнев. Я вам не враг. Я лишь передаю сообщение. Семейство сочло, что кандидата нужно поставить в известность и что я для этого самая подходящая кандидатура.
Хенрик. Говорите, что у вас на сердце, и уходите.
Оскар Окерблюм. Вот вы какой тон взяли, молодой человек! Ну да ладно, это облегчает дело.
Хенрик. И прекрасно.
Оскар Окерблюм. Меня послали сюда, чтобы сообщить вам следующее, и слушайте внимательно, кандидат: моя младшая сестра Анна больна. У нее туберкулез. Поражено одно легкое, и есть опасность, что болезнь затронет и другое. Сейчас ее лечат дома. Как только ее состояние позволит, мать повезет ее в санаторий в Швейцарии, где ей будет обеспечено соответствующее лечение. Помолчите, кандидат, позвольте мне договорить, не прерывайте. Моя сестра Анна просит вам передать, что она больше не хочет иметь с вами дела, господин Бергман. Она настоятельно просит не писать ей, не звонить, и не стоять возле дома, и не домогаться ее каким-нибудь другим образом. Она решительно хочет забыть о вашем существовании, господин Бергман! Наш врач говорит, что это будет важной частью ее выздоровления. Мое последнее сообщение — незаслуженная любезность со стороны семьи. В этом конверте — тысяча крон. Прошу вас, господин Бергман. Я кладу конверт на ваш стол. Теперь наша встреча окончена, и я удаляюсь. Позвольте мне только добавить личный комментарий к сказанному ранее. Мне жаль вас, и мне больно видеть, как вы несчастны. Вы наверняка вполне достойный юноша. Мой брат Эрнст решительно утверждает, что вы обладаете талантом, необходимым для серьезного призвания священника. И со временем вы, конечно, извлечете урок из случившегося. (Наклоняется вперед.) Нашу жизнь пересекают невидимые барьеры. И эти барьеры преодолевать бесполезно, что в одну, что в другую сторону. Подумайте об этом, кандидат. А теперь давайте скоренько попрощаемся, провожать меня не нужно.
Есть веские причины побыстрее пролистнуть несколько страниц нашего повествования. Таким образом исчезают два года, нырнув, они пропадают в реке времени, почти не оставив после себя следов. Это ведь не Хроника, предъявляющая строгие требования к описываемой действительности, и даже не документ. В моем детстве в еженедельниках публиковались картинки, состоявшие лишь из номеров и точек. Надо было самому карандашом соединять эти точки. И постепенно проступали слон, ведьма или замок. У меня есть фрагментарные заметки, короткие рассказы, отдельные эпизоды — нумерованные точки. Я соединяю их линиями в надежде, возможно, тщетной, что проступит лицо. Может, я вижу очертания правды о своей жизни? Иначе зачем бы мне так стараться? Старые отцовские часы неутомимо тикают на подставке на моем рабочем столе, я взял их из его тумбочки после его смерти вечером в конце апреля 1970 года. Часы тикают, им скоро сто лет. Однажды они почему-то остановились. Я был подавлен, вообразив, что отцу не нравится моя писанина, что он отвергает это запоздалое внимание. Как я ни крутил часы, как ни тряс их, как ни ковырялся и ни дул в них, секундная стрелка отказывалась двигаться. Я спрятал часы в отдельном ящичке письменного стола, это был развод. Мне будет недоставать их тикающего пульса и тихого напоминания о том, что время отмерено. Полежав, часы одумались. На следующее утро я заглянул в ящик, без всякой надежды. Часы неслись во всю прыть. Может, то был добрый знак. Я рассказываю этот эпизод, чтобы вы улыбнулись. Сам я, однако, серьезен.
Проходит два года: умирает Густаф Фрёдинг, его возводят в ранг короля поэзии. Появляется новый сборник псалмов. В автогонках Гётеборг — Стокгольм победитель зафиксировал рекордное время — 22 часа 2 минуты. Приступает к своим обязанностям второе правительство Стааффа, в городе насчитывается тысяча автомобилей. Летом открываются смешанные бани в Мёлле, на месте события присутствуют международная пресса и фоторепортеры еженедельников. Один искатель приключений перелетает через Эресунд, архиепископ Экман противится назначению Бенгта Лидфорсса профессором ботаники, ссылаясь на беспорядочный образ жизни последнего. Метрдотеля Юхана Альфреда Андера, совершившего зверское убийство с ограблением, казнят на только что купленной за границей гуманной гильотине. Комета Галлея, по общему мнению, предвещает мировую катастрофу, возможно, гибель Земли.
Прошло всего два года, сейчас апрель 1911.
Хенрик Бергман только-только посвящен в сан. Анна все еще находится в санатории на берегу озера Лугано, он называется «Монте Верита». Она практически здорова. Свее Окерблюм сделали обширную операцию — удалили обе груди, матку, селезенку и яичники. У нее начала расти борода, и она ежедневно бреется. Карл осаждает Патентное бюро своим новым изобретением: с помощью коротких, но безопасных электрических разрядов можно предотвратить у подростков ночное недержание мочи и эякуляцию. Жена Густава Окерблюма, веселая и еще больше покруглевшая Марта, завела себе любовника. Каждый четверг она отправляется в столицу на занятия по миниатюрной живописи. Ее муж, чьи габариты тоже заметно увеличились, не отказывает супруге в этом развлечении. Дочери пошли в гимназию и собираются сдавать выпускные экзамены, что в то время было довольно необычно. Оптовик Оскар Окерблюм расширил свою империю и открыл филиалы в Венерсборге и Сундсвалле. Теперь он не просто зажиточный человек, а прямо-таки богатый. Эрнст подал заявление на работу в качестве метеоролога в Норвегии, далеко обогнавшей отчизну в этой новой науке. Здоровье начальника транспортных перевозок слабовато, последствия кровоизлияния в мозг преодолены, но боли в ноге и бедре становятся все сильнее. Фру Карин хозяйничает и распоряжается в своей обширной империи, она на несколько килограммов прибавила в весе, но это ее вряд ли сколько-нибудь заботит. Зато ее начал мучить геморрой. И постоянные запоры, несмотря на финики, чернослив и особый отвар из черной бузины и ромашки.
После всех этих отступлений мы наконец возвращаемся к нашему рассказу, или действию, или сказке, или чему хотите.
Сцена представляет собой супружескую спальню весенним вечером в конце апреля. Думаю, стрелка часов перевалила за десять. На Трэдгордсгатан тихо. Из общежития землячества Естрике-Хельсинге, расположенного ближе к Домскому собору, иногда доносятся гомон и музыка. Там готовятся к празднованию Вальпургиевой ночи.
Фру Карин заплетает на ночь свои длинные волосы в косу. Как всегда она стоит перед зеркалом в просторной туалетной комнате, прилегающей к спальне. Там недавно установили ванну, провели воду, облицевали кафелем стены, а под окном с цветными стеклами смонтировали громадную батарею. Красивой фру Карин, пожалуй, не назовешь, но у нее победительная улыбка, белая, без морщин кожа, широкий лоб, решительный нос, рот еще более решительный, «губы не для поцелуев, а для приказов», как говорит Шиллер. Взгляд синих глаз может быть холодным и изучающим, а может и темнеть от гнева. Фру Карин никогда не произносила слов «я люблю» или «я ненавижу». Такое было бы просто немыслимо, почти непристойно. Однако это отнюдь не означает, что фру Карин, которой на днях исполнилось сорок пять, чужды страстные выражения чувств.
Юхан Окерблюм в ночной рубахе с красной оторочкой и в пенсне сидит на краю кровати. Он читает английский научно-технический журнал «The Railroad»[15] там в сладострастных выражениях описывается новый паровоз с поразительными характеристиками. Ночник освещает его жидкие, только что вымытые волосы, чуть сгорбленную фигуру и длинный нос. Верхний свет уже выключен, комната погружена в сумрак: две стоящие рядышком белые кровати, светлые занавеси, ниспадающие изысканными складками, могучий платяной шкаф с двойными дверцами и зеркалами, удобные кресла со светло-зеленой обивкой, широченный ковер мягких оттенков, прочные, хитроумно сделанные ночные тумбочки, на которых помещаются графины с водой, пузырьки с лекарствами, книги для чтения на ночь, а внутри устроены шкафчики для ночных горшков.
На стенах висят доставшиеся по наследству картины: молодая Карин в летнем платье, развесистое дерево на фоне яркого летнего неба, итальянская базилика на открытой площади, три женщины в цветастых платьях, остановившиеся на пьяцца.
