Безрученко пополз впереди меня. За мною следовал боец из первого батальона Маркин, знавший лучше других и здешнюю местность и расположение обороны противника. Все остальные ползли за ним.
Время от времени собирались втроем — я, Безрученко и Маркин, — чтобы обменяться наблюдениями и свериться
друг у друга, не сбились ли с курса. Наверное, много легче определить местонахождение корабля в океане, чем штурмовой группы в снежной круговерти, на погибельном болоте.
Безрученко вначале высказывался достаточно определенно:
— Направление выдерживаем точно.
Потом и в его ответах на мои вопросы зазвучали нотки неуверенности:
— Кажись, так ползем. А може, и отклонились…
Маркин предпочитал помалкивать.
Где‑то справа и чуть позади нас усилилась перестрелка. Очевидно, там действовала группа Гребенщикова.
Над нами тоже все время проносились стайками трассирующие пули. Я как‑то не обращал на них внимания — весь сосредоточился на том, чтобы не потерять из виду Безрученко. След его извивался между кочек. Каждый метр болота впереди себя он ощупывал предварительно руками.
Спина у меня давно уже вспотела, промокли рукавицы и ватные брюки на коленях. Иногда мягкая подушка болота плавно опускалась под моей тяжестью, покачивалась мелкими волнами.
Я подождал Маркина, приказал ему взять одну волокушу и следовать за Безрученко, подстраховывать его.
— Чуете, как в нос шибает, будто из кадушки с протухшей капустой, — сказал Маркин, пошмыгивая носом. — Провалишься в такую прорву и крикнуть не успеешь.
— Прекратить разговоры! Тащи волокушу.
Маркин пополз назад. Я догнал Безрученко, спросил:
— Далеко еще?
Безрученко молчал. Нетрудно было понять, что ничего определенного он сказать не может. Казалось, что у этого проклятого болота нет ни конца, ни края.
Е^шулся с волокушей Маркин. Доложил, что вся и^уппа следует за нами.
Прислушиваясь к продолжавшейся перестрелке справа, я взобрался на кочну. Она закачалась и стала оседать. Меня бросило в жар. И в тот же миг Безрученко прохрипел мне на ухо:
— Земля!
В этом его хриплом шепоте прозвучала радость первооткрывателя материка, неведомого доселе.
— Тогда пошли, — шепнул я ему с не меньшей радостью.
— Куда?
— Это у тебя надо спросить…
Посовещавшись, решиди держаться прежнего направления. Шагавший справа от меня Маркин вдруг вскрикнул коротко и провалился куда‑то. В ответ на его «вскрик грохнул близкий выстрел.
— Наши стреляют, — определил Безрученко.
— Ты уверен?
— Они.
И тут я снова увидал Маркина — он выбирался из воронки.
— Ползи вперед и скажи, чтобы не стреляли, — приказал я Безрученко.
Вскоре до нас долетел его негромкий призыв к окруженным:
— Не стрелять, братцы!
Наверное, немцы тоже услышали голос Безрученко. Полетели в метельную мглу осветительные ракеты, ударили пулеметы. Надо было выждать, не дать обнаружить себя. Мы замерли в снегу. Только когда обстрел стих, Безрученко проводил меня к командиру батальона, капитану Кулакову.
— Что‑то я тебя не знаю, — сказал тот, старясь впотьмах разглядеть мое лицо.
— Не встречались, — ответил я. — Теперь будем знакомы. Сколько тут вас?
— Адъютант батальона, командир пулеметной роты, фельдшер, связист, мой ординарец и я. Половина — в соседней воронке.
— Раненые есть?
— Один. Командир роты. Остальные замерзли.
— Ползти может?
— Нет.
— На волокушу его. Подкрепляться будем на болоте. Маркин, вперед! Будешь за штурмана. За тобой — волокуша, потом весь батальон, потом наша группа. Безрученко' назначаю замыкающим…
Разговаривали мы шепотом. Казалось, ничем себя не выдали. Но где‑то у самого края болота чуть замешкались при свете ракеты. Пулеметная очередь настигла фельдшера и адъютанта батальона. Оба были тяжело ранены. Потребовалось время, чтобы уложить фельдшера на волокушу, адъютанта — на плащ — палатку. Прошуршали первые мины. Здесь все было пристреляно противником. Однако метель выручила нас, помогла скрыться.
В блиндаж к командиру полка мы с Кулаковым вошли, когда уже стало светать. Я доложил о выполнении задания. Полковник обнял Кулакова, потом усадил его и долго рассматривал — заросшего, оборванного, почерневшего от двухнедельного пребывания на морозе.
— Ну ничего, теперь все позади, — стал успокаивать его полковник, видя, как Кулаков напрягся, сдерживая слезы. — В медсанбат всех, на отдых и на лечение… Какие потери у тебя, Гаевой?
— Двое раненых, легко. Один пропал при возвращении. Может еще выберется из болота. Среди тех, кого вывели, тоже двое раненых. Старший адъютант батальона Анфимов скончался в дороге.
В блиндаж зашел Гребенщиков.
— Как у тебя с потерями? — спросил командир полка.
— Убит один, трое раненых.
Полковник долго молчал, прохаживаясь по просторному блиндажу. Мы стояли и ждали. Наконец последовала команда:
— Всем отдыхать!
— Товарищ полковшгк, — сказал я, — разрешите всю провизию, что мы брали с собою, раздать личному составу группы. Люди промокли, намерзлись, устали.
— Раздавай, раздавай.
— Спирт тоже в целости, — намекнул я осторожно.
— Вот видишь, — повернулся полковник к Гребенщикову, — и спирт цел. Разрешаю…
Кулаков остался в блиндаже, а мы с Гребенщиковым направились в землянку разведчиков. Раздали всем сало и хлеб, разлили по кружкам спирт. Самому мне не хотелось ни есть, ни пить, но Гребенщиков уговорил поддержать компанию.
— Потеряли больше, чем вывели, — подвел он итог, старательно готовя мне и себе по бутерброду.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего, кроме того, что сказано.
— Неужто забыл святой наш закон: сам погибай, а товарища выручай!
— Помню.
— Даже если бы там оставался только один человек, и то мы обязаны были бы спасать его. Мы же в Красной Армии служим.
— Все правильно. Я бы тебя взял в полковую разведку, если бы у нас имелась должность комиссара… Давай с окончанием дела…
Гребенщиков держал в одной руке кружку со спиртом, в другой — кусок черного хлеба с салом. Выпил одним глотком. Я последовал его примеру, но у меня не получилось так, как у него.
— Не годишься в разведку, — заключил Гребенщиков.
17
Нежданно — негаданно прибыло пополнение. По приказанию начальника штаба я отправился в ближайшую деревню, где размещалась часть служб дивизии, принимать маршевую роту.
Командир роты старший лейтенант Шварцев выстроил тридца ть семь человек и доложил мне по всем правилам, что рота поступает в распоряжение нашего полка. Шварцеву было лет тридцать пять. У него холеное круглое лицо с пижонскими усиками, хорошо подогнанная форма и новенькое снаряжение.
В строю преобладали бывалые солдаты, возвращавшиеся из госпиталей после ранения. Они стояли молча, со спокойными лицами. Для них здесь не было ничего нового. Все знали, все видели.
Совсем иначе держались те несколько человек, которые впервые попали в маршевую роту. Я заметил их настороженность. Они прислушивались к глухому громыханию артиллерии на переднем крае, в пяти — шести километрах отсюда.
Мое внимание привлек парнишка, стоявший последним на левом фланге. Шинель была у него до пят, шапка, надвинутая на лоб, почти закрывала глаза. Ростом он — с нашего «сына полка». Но тому только четырнадцать, и выглядит он лихим фронтовиком, даже награжден медалью «За отвагу», а этот напоминал нахохлившегося воробышка.
— Сколько лет? — спросил я.
— Девятнадцать.
— Фамилия?
— Шипиленко…
Не желая конфузить левофлангового, я отошел, обратился ко всей роте:»
— Кто служил в нашей дивизии?
— Никто, — ответил за всех Шварцев.
Он все время ходил со мною перед строем и то вкрадчивым шепотком, то вслух характеризовал бойцов. Эти характеристики пригодились бы, может быть, командирам рот, под началом которых вновь прибывшие бойцы будут воевать. Мне по моей должности словоизлияния Шварцева были ни к чему. Да я еще, грешным делом, считал, что боец по — настоящему раскрывается только под огнем, никакие словесные характеристики не в состоянии отразить то, что в нем спрятано где‑то глубоко и может проявиться только в таком концентрированном проявителе, каким является бой.
Под вкрадчивое воркование Шварцева неожиданно пришла мысль: не попросить ли представителя штаба дивизии, который стоял туг же, направить командира маршевой роты в полк? Пусть он там доложит о своих людях. Если не их непосредственным начальникам, то хотя бы командиру полка.
Майор не то чтобы сразу одобрил мое предложение, но и не отверг его. Поинтересовался мнением Шварцева:
— Как, старший лейтенант?
