Для этого требовалось перейти на противоположную сторону улицы. Перешли. Остановились на углу, посмотрели на табличку с названием переулка и в этот момент услышали:
— Товарищи офицеры, предъявите ваши документы!
Перед нами стоял патруль: капитан и два солдата.
Откуда они появились — непонятно.
Мы вытащили свои удостоверения. Они были неказистые, без фотокарточек, отпечатанные полковым писарем. Капитан долго и скептически рассматривал эти узенькие полоски бумаги, изрядно потертые на сгибах.
— А увольнительные есть? — поинтересовался он.
Никаких увольнительных у нас, конечно, не было.
Последовал новый вопрос:
— Где ваша часть?
— На колесах, на Окружной дороге.
Капитану мой ответ показался, видимо, дерзким, и он предложил нам пройти в комендатуру.
— Вот и повидался с сестрой, — тяжело вздохнул Леонид Куренков, пытаясь разжалобить капитана, но тот пропустил это мимо ушей.
В комендатуре наши документы подверглись повторному изучению дежурившим там майором. Он пришел к выводу, что такие бумажки может заиметь каждый. И к тому же в них не записано оружие, которое было при нас.
Рассма и)ивая нас в упор, майор возмущался:
— Появиться в таком виде на улицах столицы!.. О чем вы думали?..
— О встрече с сестрой, конечно, — ответил Куренков.
— Займись с ними строевой, пока будем выяснять, — приказал майор капитану.
— На строевую мы не пойдем, — твердо сказал Леонид. — Я еще раз прошу отпустить меня к сестре. Мне необходимо с ней увидеться. Вы это можете понять?
— Могу, но долг службы требует проверит ь…
— Вы не тех проверяете, товарищ майор, — сказал я.
— Прекратить! Смотрите, какой разговорчивый!
А я уже не мог остановиться:
— Хотелось бы мне посмотреть на вас, товарищ майор, на передовой! Пожалуйте к нам в полк. Мы как раз нуждаемся в пополнении…
— Товарищ майор, — робко обратился к дежурному капитан, — можег, одного отпустим к сестре, а этого, задиристого, — показал оп на меня, — задержим?
— Как заложника, — вырвалось у меня.
— А что? Это, пожалуй, мысль, — согласился майор.
— Один я никуда не пойду, — заявил Куренков.
— Иди, пока отпускают, — посоветовал я.
У нас отобрали оружие, и Леонида Куренкова отпустили. Меня же провели в Другую комнату. Я долго сидел на продавленном диване, томясь бездельем, пока не уснул. Когда меня растолкал Куренков, за окнами было уже темно.
— Пойдем. Вот твое удостоверение, вот пистолет. Разобрались…
Я хотел было зайти к майору и поблагодарить его за службу, но Куренков сказал, что и майор, и капитан сменились.
Поздно вечером мы возвратились в теплушку. Нашли нетронутым свой обед и принялись за давно остывшие суп и кашу. Леонид вытащил из кармана довольно объемистый аптекарский пузырек со спиртом — подарок от врачей поликлиники. Плеснул понемногу в кружки.
— Давай за дружбу и извини меня. Не думал, что так получится.
— Я без воды не могу.
— Суп холодный, сойдет вместо воды. Давай…
За нашим одновременно и обедом и ужином мы тихо говорили, вспоминали далекие, казалось, мирные времена.
— Пора спать, — наконец напомнил я.
— И то верно, — согласился Леонид.
На своем вещмешке, который ночью служил мне подушкой, я обнаружил письмо. Леонид чиркнул зажигалкой. По каракулям на треугольнике нетрудно было догадаться, что письмо от дяди Семена.
Утром я прочел письмо. Дядя сообщал, что погиб его младший браг — мой второй дядя, служивший на Северном флоте. Затонул вместе со всем экипажем подводной лодки. Он был немного старше меня и запрещал называть себя дядей. Не верилось, что его больше нет. Как я ни крепился, но слез сдержать не смог.
— Случилось что‑нибудь? — обеспокоенно спросил Куренков.
Я отдал ему письмо, а сам спрыгнул на подмерзший за ночь, подернувшийся шершавой ледяной коркой снег и пошел вдоль нашего состава.
Кончились вагоны. Вокруг — ни души. Я шел по шпалам все дальше и дальше. Порывистый мартовский ветер сушил слезы.
Уже далеко от состава меня догнал Леонид. Сказал негромко:
— Тебя дежурным по эшелону назначили. Но ты не беспокойся: я за тебя отдежурю.
21
Большое село на Рязанщине, где переформировывался наш стрелковый полк, осталось далеко позади. Дивизия, пополненная людьми и вооружением, спешила на фронт. Рязанские проселки и большаки сменились тульскими, потом орловскими.
Местность здесь открытая, не то что Приильменье. Днем батальоны отсиживаются в небольших рощах и балках, поросших мелким кустарником. А ночью — переход километров в двадцать пять, а то и в тридцать.
— Суворовские чудо — богагыри по семьдесят верст хаживали, — подбадривал нас командир полка.
Ночью идти трудно. Вдвойне труднее, когда на одном плече карабин, на другом — противогаз, на боку — лопатка, за спиной — вещмешок со всеми солдатскими пожитками и запасом патронов, а вдобавок ко всему этому — труба, плита или двунога 82–миллиметрового миномета. Тяжело еще и потому, что солдат не знает, сколько ему шагать, куда, и что
иго ожидает впереди. Клонит в сон, особенно под утро. Иные умудряются вздремнуть на ходу. А как только прозвучит долгожданная команда «Привал!», все валятся на землю и мгновенно засыпают.
Я устаю не меньше других, однако на привалах обхожу свою роту, выясняю, нет ли отставших, не допускают ли нарушений светомаскировки заядлые курильщики. А главное, мне хочется, чтобы бойцы убедились, что я, хоть и самый молодой в роте, но не из «слабаков». Надо, чтобы они прониклись доверием к тому, кто будет командовать ими в бою.
Но вот опять раздается команда: «Шагом марш!» И снова в ночной тишине только топот солдатских сапог. И снова я мотаюсь как заведенный. Иду то впереди роты, то сзади, подбадриваю всех, у кого силы уже на пределе:
— Подтянись! Не отставать!
Когда переходили ручей, умылся. Вода была теплой и не освежила. Опять пропустил мимо себя всю роту. Позади всех ковылял солдат из недавнего пополнения. Острые сошники минометной двуноги достают ему чуть ли не до пяток.
— Давай помогу.
— Не надо.
— Снимай, снимай!
Нас догнали ротные повозки, доверху нагруженные минами. Приказываю старшине положить двуногу на повозку. Тот замешкался, прикидывая, куда ее пристроить.
Подъехал верховой. Слышу знакомый голос помощника начальника штаба полка капитана Акишкина:
— Чего остановились?
— Поезжайте. Разберемся сами.
Как только Акншкин отъехал, старшина послал ему вдогонку не очень вежливое напутствие. Я сделал старшине замечание, но больше для порядка. Меня тоже раздражала привычка Акишкина без надобности разъезжать на коне вдоль пешего строя и покрикивать на отставших солдат.
Подошел командир отделения Саук.
— Можно закурить, товарищ лейтенант? — спросил, вполголоса.
— Кури. Только…
— Все ясно!
Сержант ловко прятал огонек, засовывая руку с толстой самокруткой под плащ — палатку. Он был моим сверст
ником и очень мне нравился за ревностное отношение к службе и доброе отношение к подчиненным. В роте Саук по праву считался лучшим командиром отделения.
Кажется, ему не терпелось в тот раз поделиться со мною чем‑то сугубо личным, но послышался гул самолетов. Мы насторожились.
— Фрицевские! — распознал Саук, тщательно затоптал окурок и побежал к своему отделению
Самолеты пролетели стороной. Начинало светать. Ротные колонны одна за другой втягивались в село, где предполагалась дневка.
Отдав необходимые в таких случаях распоряжения командирам взводов и старшине, я направился к ближайшему дому. Постучал. Мне сразу же открыли, словно ждали моего прихода. Извинился за беспокойство — ведь такой час‑то ранний.
— Какое там беспокойство! Давно не сплю, — приветливо ответила мне молодая женщина с гладко зачесанными волосами.
Она пригласила меня в комнату, прямо‑таки сверкающую чистотой и очень уютную. В простенке висел портрет Лермонтова. Под ним — этажерка с книгами. В стеклянной вазочке на столе — полевые цветы. Звонко тикал будильник. Мне все это напомнило родной дом.
Я был весь пропыленный и какое‑то время стоял у порога, раздумывая, стоит ли мне оставаться в этой комнате. Может быть, пойти в сад за домом и поспать на плащ — палатке? Но хозяйка настаивала:
— Проходите, садитесь. Сейчас согрею чай.
От чая я решительно отказался. Перекладывая из руки в руку шинель, плащ — палатку и вещмешок, спросил:
— Где же мне тут привалиться?
— Разберу вам кровать, — ответила хозяйка с такою же непосредственностью.
— Кровать?! — почти ужаснулся я, разглядывая белоснежные подушки и возвышающиеся над ними никелированные дуги изголовья. — Нет, нет… Не разбирайте. Я пойду в сад.
