Глава седьмая
Мне нравится думать, что я очень обаятельный малый. Люди, которых я встречаю, считают меня шизофреником только потому, что в жизни я веду себя совершенно иначе, чем перед камерами...
Николас Парсонс. Продажа века (британская версия)[21]
Гэррети поразили вовсе не выдающиеся умственные способности Скрамма (номер 85) — он вовсе не был так уж умен. И уж конечно не его лунообразное лицо, короткая стрижка или медвежье телосложение. Гэррети ошеломил тот факт, что Скрамм был женат.
— Серьезно? — спросил Гэррети в третий раз. Ему все казалось, что Скрамм его дурит. — У тебя на самом деле есть жена?
— Ну да, — Скрамм посмотрел вверх, на утреннее солнце, по-настоящему наслаждаясь его теплом. — Я бросил школу, когда мне было четырнадцать. Не видел смысла учиться дальше. Не то чтобы я был каким-нибудь там смутьяном, — нет, просто у меня с учебой не сложилось. А потом учитель истории прочитал нам статью, где говорилось, что школы переполнены. Ну я и подумал — пусть уж мое место займет кто-нибудь более способный, а я лучше бизнесом займусь. К тому же я хотел жениться на Кэти.
— И сколько тебе было, когда вы поженились? — спросил Гэррети, чем дальше, тем больше впечатляясь этой историей.
Группа шла через очередной городок, на тротуарах толпились зрители, но едва ли Гэррети их замечал. Они словно находились в другом мире, никак с ним, Гэррети, не связанным; они словно оказались за толстым стеклом.
— Пятнадцать, — ответил Скрамм и почесал подбородок, сизый от пробивающейся щетины.
— И никто не пытался тебя отговорить?
— Ну, был школьный психолог, который много лапши мне навешал о том, что надо продолжать учиться, если я не хочу копать траншеи, но у него были занятия и поважнее, чем уговаривать меня остаться в школе. Думаю, можно сказать, он был не слишком навязчив. К тому же, кто-то ведь должен траншеи копать.
Он радостно помахал нескольким девочкам, которые отрабатывали всякие чирлидерские штучки с таким неподдельным энтузиазмом, что их было почти не видно за мельтешением ободранных коленок и плиссированных юбочек.
— Так или иначе, я в жизни не выкопал ни одной ямы, ни разу за всю карьеру даже лопаты в руки не взял. Работал на трикотажной фабрике в Фениксе, три доллара в час. Мы с Кэти очень счастливы, — улыбнулся Скрамм. — Бывает, смотрим телевизор, а Кэт возьмет, обнимет меня, да и скажет: "Счастливые мы с тобой, милый". Она у меня такая прелесть.
— А дети у вас есть? — спросил Гэррети, все сильнее убеждаясь, что разговор это совершенно безумен.
— Кэти сейчас беременна. Она говорила, мол, нужно подождать, пока у нас не наберется достаточно денег, чтобы заплатить за больницу. И когда мы скопили семь сотен, она сказала — вперед. Забеременела буквально сразу. — Скрамм серьезно посмотрел на Гэррети. — Мой ребенок пойдет в колледж. Говорят, что у таких как я не бывает умных детей, но у Кэти ума хватит на нас обоих. Она закончила школу. Я заставил ее окончить. Четыре разных вечерних программы, а потом еще H.S.E.T.[22] Мой ребенок закончит хоть десяток колледжей, если захочет.
Гэррети ничего не сказал. Он просто не знал, что сказать. МакФриз неподалеку разговаривал с Олсоном. Бейкер и Абрахам играли в словесную игру под названием Призрак[23]. Интересно, где там Харкнесс? Вот уж кого ни увидеть, ни понять. Как и Скрамма, впрочем. Эй, Скрамм, по-моему ты совершил ужасную ошибку. Твоя жена, Скрамм, она беременна, но здесь это не дает тебе никаких преимуществ. Семь сотен в банке? В слове "беременная" больше двух нулей, Скрамм. И уж точно ни один страховщик в жизни не свяжется с Долгой Прогулкой.
Гэррети смотрел на человека в мелко-клетчатой куртке, который самозабвенно размахивал соломенной шляпой с волнистыми полями, и не видел его.
— Скрамм, а что будет, если тебе выдадут билет? — осторожно спросил Гэррети.
Скрамм мягко улыбнулся.
— Только не мне. Мне кажется, я могу идти вечно. Да я мечтал участвовать в Долгой Прогулке с того момента, как вырос достаточно большим, чтобы вообще чего-нибудь хотеть. Я прошел 80 миль пару недель назад и даже не вспотел.
— Но вдруг что-нибудь случится...
Но Скрамм только ухмыльнулся.
— А сколько лет Кэти?
— Она примерно на год старше меня. Ей почти восемнадцать. С ней сейчас ее родители, там, в Фениксе.
Гэррети подумал, что родители Кэти Скрамм видимо знают кое-что, о чем ее муж не имеет ни малейшего понятия.
— Ты наверно очень ее любишь, — грустно сказал Гэррети.
Скрамм широко улыбнулся, продемонстрировав каким-то чудом сохранившиеся остатки зубов.
— С тех пор как женился, ни разу на другую женщину не взглянул. Кэти такая прелесть.
— А ты теперь здесь.
Скрамм рассмеялся:
— Разве не весело?
— Харкнессу уж точно нет, — угрюмо сказал Гэррети. — Пойди, спроси, весело ли ему.
— Ты не представляешь себе последствий, — встрял между ними Пирсон. — Ты можешь проиграть. Признай это.
— Букмекеры из Вегаса записали меня в фавориты еще до начала Прогулки. — сказал Скрамм. — Наивысший шанс.
— Ага, — хмуро сказал Пирсон. — А еще ты в хорошей форме, это уж как пить дать. — Сам Пирсон выглядел бледным и изможденным после долгой безумной ночи. Он безучастно смотрел на толпу, собравшуюся на стоянке перед супермаркетом, мимо которого они как раз проходили. — Все, кто был не в форме, уже мертвы, или скоро будут. Но все равно осталось еще 72 человека.
— Да, но... — круглое лицо Скрамма сморщилось от мыслительного усилия. Гэррети почти слышал, как шестеренки скрипят у него в голове — медленные, неуклюжие, но в конечном итоге не менее окончательные чем смерть, и такие же неотвратимые как налоги. И Гэррети это в нем нравилось.
— Вы, парни, не сердитесь на меня, — сказал Скрамм. — Вы хорошие ребята. Но вы сюда пришли не затем, чтобы выиграть, не затем, чтобы получить Награду. Большинство из вас вообще не понимает, зачем они в это ввязались. Взять вот Барковича. Он здесь не за Наградой. Он идет, чтобы видеть, как умирают другие. Он живет этим. Каждый раз, когда кто-нибудь покупает билет, у него прибавляется немного сил. Но этого мало. Он высохнет, как лист высыхает на дереве.
— А я? — спросил Гэррети.
Скрамм расстроился.
— Да черт возьми...
— Нет-нет, продолжай.
— Ну... мне кажется, ты тоже не знаешь, зачем идешь. Все то же самое. Сейчас тебя вперед толкает страх... но этого мало. Страх истощает тебя, — Скрамм посмотрел на дорогу, и медленно потер ладони. — И когда он выпьет из тебя все соки, Рей, ты получишь билет как и все остальные.
Гэррети вспомнил слова МакФриза: когда я устану... наверно, я просто остановлюсь и сяду.
— Тебе придется долго идти, чтобы это увидеть, — сказал Гэррети, но простота, с какой Скрамм оценил ситуацию, напугала его до смерти.
— Я, — ответил Скрамм, — готов идти очень долго.
Ноги топтали асфальт, поднимались и опускались, несли своих хозяев вперед, там за поворот и через железнодорожные пути — просто две стальные полосы в земле, — несли мимо закрытой забегаловки с жареными моллюсками, и вот Идущие снова среди полей.
— Мне кажется, я понимаю, что значит умереть, — внезапно сказал Пирсон. — Сейчас — да, понимаю. Не саму смерть, ее я пока что не могу постичь. Умирание. Если я остановлюсь — мне придет конец, — он сглотнул, и в горле его что-то щелкнуло. — Так песня кончается с последним звуком, — он внимательно посмотрел на Скрамма. — Возможно все так, как ты говоришь. Возможно этого мало. Но... я не хочу умирать.
Скрамм посмотрел на него почти пренебрежительно:
— По-твоему, одно то, что ты знаешь про смерть, сможет спасти тебя от нее?
Пирсон выдавил из себя кривую усмешку, и стал похож на коммерсанта, который вопреки морской болезни изо всех сил пытается удержать внутри свой завтрак:
— Сейчас это единственная причина, почему продолжаю идти.
И Гэррети почувствовал огромную благодарность к Пирсону, потому что у него, у Гэррети причин было больше. По крайней мере, пока что.
Вдруг, словно иллюстрируя тему разговора, какой-то парень в черной водолазке рухнул на землю в конвульсиях. Он метался, извивался, складывался в самые немыслимые позы, его конечности судорожно дергались, шлепая по асфальту. Он издавал горловой, булькающий стон, такой ааа-ааа-ааа, похожий на блеяние, совершенно нелепый. Одна рука задела ботинок Гэррети, когда тот торопился пройти мимо, и Рею вдруг стало невыразимо мерзко. Глаза парня закатились так, что видны были только белки. Пена высыхала на губах и подбородке. Ему выносили одно предупреждение за другим, но там где он был, уже ничего не было слышно, так что когда последние минуты истекли, его пристрелили как собаку.
