добром». В переводе Фельдштейна: «Им никогда не нравились слова, которые не сходят с уст мудрецов наших дней, – «пользоваться благом выигранного времени»; наоборот, они ожидали этого блага только от своей доблести и предусмотрительности: время гонит все перед собой и может принести добро, как и зло, зло, как и добро». (
«… perché il tempo si caccia innanzi ogni cosa, e può condurre seco bene come male, e male come bene»).
Это не совсем точно в отношении римлян, которые, например, полагались на «благодетельное время» при диктаторстве Фабия Медлителя, причем сделали это очень эффективно. Правда, если говорить о духе нации, то граждане Рима до начала кризиса их государства действительно рассчитывали почти всегда на собственную доблесть и дальновидность. Примеров тому масса. Зато к закату Римской империи очень многое изменилось, и выжидание стало неотъемлемой частью стратегии государства. Впрочем, Макиавелли здесь рисовал скорее идеальный образ внешней политики Рима. Образ, на который нужно было, по его мнению, равняться настоящему государю.
Но вернемся к Франции и посмотрим, выполнила ли она хоть одно из названных мною условий. Я буду говорить не о Карле, а о Людовике – он дольше удерживался в Италии, поэтому его образ действия для нас нагляднее, – и вы убедитесь, что он поступал прямо противоположно тому, как должен поступать государь, чтобы удержать власть над чужой по обычаям и языку страной.
Король Людовик вошел в Италию благодаря венецианцам, которые, желая расширить свои владения, потребовали за помощь половину Ломбардии. Я не виню короля за эту сделку: желая ступить в Италию хоть одной ногой и не имея в ней союзников, в особенности после того, как по милости Карла перед Францией захлопнулись все двери, он вынужден был заключать союзы, не выбирая.
Здесь есть очень интересный момент с точки зрения как психологии, так и новых социальных явлений того времени: Макиавелли «не упрекает» короля за то, что считает политической ошибкой («Io non voglio biasimare questo partito preso dal rei…»).
С моей точки зрения, ситуация в данном случае выглядит таким образом:
– Макиавелли переходит некий психологический барьер заочного общения с власть имущими. Уж коли он «не винит» кого-либо из тех «высших», кто принимает политические решения, то исключительно потому, что у того не было иного выхода. Мы здесь видим, как интеллектуал повышает себя до уровня коронованных особ, действующих политиков, правителей огромных государств. Не следует думать, разумеется, что автор «Государя» был в этом вопросе исключением – Филипп де Коммин в своих «Мемуарах» также позволял себе критические реплики в адрес владетельных особ. Другое дело, что делал он это с позиций участника событий, к тому же приближенного советника французского короля[223], а флорентийец оценивал действия политиков скорее как современный шахматный комментатор[224];
– Макиавелли здесь в очередной раз в данной книге намекает на существование некоего политического сообщества, которое, пусть и не будет признанно власть имущими, однако имеет присвоенную им самим привилегию судить собственную власть. Очень далеко идущий тезис;
– Макиавелли впервые в этой работе фактически подразумевает существование некой прослойки политических аналитиков, которые пристально наблюдают и комментируют (в своей среде) действия политических игроков своего времени.
Можно предположить, что желание Макиавелли ограничиться анализом действий Людовика XII, выпустив из виду его предшественника, отчасти объясняется фактом личного знакомства с ним автора «Государя». Вообще влияние личностного фактора на те или иные оценки и предпочтения в данной работе, как мне кажется, периодически недооценивается. Скажем, автор обычно довольно негативно судит о политике венецианцев, что объясняется исключительно естественным предубеждением флорентийца и политическими обстоятельствами времен создания книги[225].
И он мог бы рассчитывать на успех, если бы не допустил ошибок впоследствии. Завоевав Ломбардию, он сразу вернул Франции престиж, утраченный ею при Карле: Генуя покорилась, флорентийцы предложили союз; маркиз Мантуанский, герцог Феррарский, дом Бентивовольи, графиня Форли, властители Фаэнцы, Пезаро, Римини, Камерино, Пьомбино; Лукка, Пиза, Сиена – все устремились к Людовику с изъявлениями дружбы. Тут-то венецианцам и пришлось убедиться в опрометчивости своего шага: ради двух городов в Ломбардии они отдали под власть короля две трети Италии.
Макиавелли здесь по-прежнему играет в геополитические шахматы, сосредоточиваясь исключительно на политических вопросах, что подчеркивалось комментаторами его взглядов. Между тем, итальянский кризис возник как результат культурных, религиозных, экономических, политических проблем того времени. Острейшим образом стояли социальные проблемы, в частности, нарастающие социальные разногласия. Кризис затронул сельское хозяйство, что вкупе с неудовлетворительной экономической политикой вело к росту цен и повышению напряженности в отношениях между различными социальными группами[226].
Нельзя не учитывать также то обстоятельство, что Франция в тот период вовсе не представляла собой единственную доминирующую силу в Италии, поскольку ее военное и политическое присутствие в этой стране во многом уравновешивалось влиянием других иностранных государств, в частности Священной римской империи и особенно Испании.
Что касается замечания автора в отношении венецианской политики, то во всех основных своих работах Макиавелли демонстрировал негативный, а по временам непоследовательный подход к описанию республики и ее политики. Это было проявлением его флорентийского патриотизма, его страхом перед венецианским экспансионизмом и попыткой подорвать интерес и уважение к венецианским политическим институтам. Только после четырехнедельного пребывания в Венеции автор «Государя» отчасти изменил свое мнение об этой республике, признав важность ее участия в союзе против Карла VIII (1525–1526 гг.)[227].
Рассудите теперь, как легко было королю закрепить свое преимущество: для этого надо было лишь следовать названным правилам и обеспечить безопасность союзникам; многочисленные, но слабые, в страхе кто перед Церковью, кто перед венецианцами, они вынуждены были искать его покровительства; он же мог бы через них обезопасить себя от тех, кто еще оставался в силе.
Здесь создается впечатление, что интеллектуальное честолюбие Макиавелли достигает очень высокого уровня: стоило бы Людовику следовать неизвестным ему «правилам» флорентийца, как французскому королю открылись бы двери присутствия в Италии. Отчасти это предположение в отношении автора «Государя» должно быть верным – флорентийец, когда брал в руки перо (да и не только тогда) становился черзвычайно амбициозным человеком. Однако следует также принять во внимание, что в этом случае за модель внешнеполитических действий в условиях вторжения на чужую территорию было взято поведение древних римлян. Так что Макиавелли в этом случае мог претендовать не на авторство идеи, но лишь на ее изложение. Если только он не лукавил.
Кроме того, в данном случае можно дополнительно обратить внимание на следующие моменты:
– вводное «рассудите теперь» явно относится к риторическим приемам, с помощью которых автор привлекает на
