не единичный пример для Европы.
Совсем другое дело – Россия. По целому ряду причин не только политическая аналитика, но и политические размышления подобного рода в ней отсутствовали. Я не хочу здесь использовать слово «отсталость», лучше сказать – специфика. Во многом эта ситуация объясняется одним словом: самодержавие. Впрочем, дело здесь не только в этом. Когда вышла книга Феофана Прокоповича «Правда воли монаршьей», то за четыре года не было раскуплено и 600 экземпляров.[230]
По свидетельству Николая Карамзина (а у нас нет причин не доверять ему, во всяком случае в этом вопросе), откровенный запрет на обсуждение вопросов внешней и внутренней политики был распространен в России до периода правления Екатерины II. При ней политика в этом отношении очень сильно изменилась.[231] «Мы приучились, – пишет Карамзин, – хвалить в делах государя только похвальное, осуждать противное. Екатерина слышала, иногда сражалась с собою, но побеждала желание мести…»[232]
Впрочем, это была во многом идиллическая картина (хотя работы самого Карамзина ее подтверждают) небольшой части нашего прошлого. Напротив, на протяжении почти всей истории страны дело обстояло совсем по-иному. Больше того, редкие попытки высказывать – пусть и в своем кругу, как Макиавелли и его приятели – свое суждение о вопросах внешней политики часто преследовались не только государством, но и общественным мнением. Давайте вспомним в этой связи «Золотой теленок» с убийственным описанием «пикейных жилетов». В этом плане не выглядит случайным то, что наша страна до сих пор не имеет хотя бы одного политолога мирового класса (при всем очень большом уважении к моим друзьям и коллегам). Вообще я лично очень люблю Ильфа и Петрова, однако Макиавелли с его друзьями мне в этом вопросе нравятся гораздо больше.
Итак, Людовик совершил общим счетом пять ошибок: изгнал мелких правителей, помог усилению сильного государства внутри Италии, призвал в нее чужеземца, равного себе могуществом, не переселился в Италию, не учредил там колоний. Эти пять ошибок могли бы оказаться не столь уж пагубными при его жизни, если бы он не совершил шестой: не посягнул на венецианские владения. Венеции следовало дать острастку до того, как он помог усилению Церкви и призвал испанцев, но, совершив обе эти ошибки, нельзя было допускать разгрома Венеции. Оставаясь могущественной, она удерживала бы других от захвата Ломбардии как потому, что сама имела на нее виды, так и потому, что никто не захотел бы вступать в войну с Францией за то, чтобы Ломбардия досталась Венеции, а воевать с Францией и Венецией одновременно ни у кого не хватило бы духу. Если же мне возразят, что Людовик уступил Романью Александру, а Неаполь – испанскому королю, дабы избежать войны, я отвечу прежними доводами, а именно: что нельзя попустительствовать беспорядку ради того, чтобы избежать войны, ибо войны не избежишь, а преимущество в войне утратишь. Если же мне заметят, что король был связан обещанием папе: в обмен на расторжение королевского брака и кардинальскую шапку архиепископу Руанскому помочь захватить Романью, – то я отвечу на это в той главе, где речь пойдет об обещаниях государей и о том, каким образом следует их исполнять.
Можно соглашаться с трактовкой данного постулата с точки зрения истории, можно быть против него, можно осуждать Макиавелли за очередной эпатаж читателя, однако несомненно, что речь идет об одном из интереснейших рассуждений флорентийца в отношении внешней политики. Очень цинично, однако очень верно психологически, если иметь в виду реальные расчеты творцов политики, в том числе современной (какой бы либеральной лексикой они временами ни прикрывались). Другое дело, что в нынешнее время публично подтверждать подобные расклады немыслимо. Они, как правило, остаются неизвестными обществу. Как бы то ни было, Макиавелли, образно говоря, здесь по прежнему играет роль комментатора шахматной партии знаменитых гроссмейстеров. Все ходы уже сделаны, часы остановлены, игроки покинули зал, и только эксперт остался для того, чтобы обсудить действия противников.
Итак, король Людовик потерял Ломбардию только потому, что отступил от тех правил, которые соблюдались государями, желавшими удержать завоеванную страну. И в этом нет ничего чудесного, напротив, все весьма обычно и закономерно. Я говорил об этом в Нанте с кардиналом Руанским, когда Валентино – так в просторечии звали Чезаре Борджа, сына папы Александра – покорял Романью; кардинал заметил мне, что итальянцы мало смыслят в военном деле, я отвечал ему, что французы мало смыслят в политике, иначе они не допустили бы такого усиления Церкви.
Имеется в виду первое посольство Макиавелли во Францию в ноябре 1500 года. Кардинал Руанский, Жорж д’Амбуаз*, был соратником короля еще в то время, когда тот был пока еще только Людовиком Орлеанским. В момент, о котором говорит флорентийец, он – полномочный представитель Людовика в Италии, наделенный властью принимать решения от имени короля. Позиции флорентийца на переговорах оказались очень уязвимы из-за двусмысленной политики Синьории, всячески затягивавшей время. Кардинал в результате даже угрожал Макиавелли[233]. Разумеется, у нас нет никаких оснований полагать, что приведенный выше разговор является вымышленным. Кажется, что, будучи дипломатом, к тому же представителем слабейшей стороны, флорентийец едва ли должен был идти на то, чтобы раздражать французов подобной критикой. Видимо, в этом случае он поддался чувству интеллектуальной свободы и не позволил своему высокопоставленному собеседнику взять верх над собой в споре. И еще в данном эпизоде видно, что автор «Государя» считал себя больше политическим аналитиком и политическим советником, чем внешнеполитическим переговорщиком. Во всяком случае, в момент написания «Государя».
Если говорить о сути сказанного Макиавелли в конце фразы, то речь идет о необходимости учитывать баланс сил в своих действиях на международной арене. И еще автор «Государя» имел здесь в виду, что опрометчиво и неумно для государства самому способствовать нарушению соотношения сил в пользу потенциального противника. Для автора «Государя» весьма характерно, что этот принцип он ставит выше верности слову, предыдущим договоренностям, дипломатическим обязательствам и прочему. Недаром устоялось клише: Макиавелли отделил государство от теологии и метафизики в попытке создать автономию для политики, но сделал это за счет этического и культурного среза[234].
Как показал опыт, Церковь и Испания благодаря Франции расширили свои владения в Италии, а Франция благодаря им потеряла там все. Отсюда можно сделать вывод, многократно подтверждавшийся: горе тому, кто умножает чужое могущество, ибо оно добывается умением или силой, а оба эти достоинства не вызывают доверия у того, кому могущество достается.
Это одно из ключевых обобщений Макиавелли. В данном переводе с итальянского оно выглядит неоднозначно.
