в Лозанне, недостаточно свободно владея французским языком. Ему приходилось заранее писать речь[295], он не мог свободно лавировать в процессуальных тонкостях дела. С тех пор прошло пять с половиной лет, из которых четыре с половиной года он живет в Париже. Он сейчас в совершенстве владеет языком и будет соединять все плюсы французского адвоката и советского политика. Недостаточно, чтобы он сидел рядом с французскими адвокатами и суфлировал им, когда и какое ходатайство они должны заявить, какие объяснения по какому поводу дать. Надо, чтобы он мог в нужную минуту сам вскочить и сам заговорить[296].
Но Хинчук настаивал на приглашении Бертона[297], и 16 ноября, с учетом решения Политбюро, Крестинский сдался, хотя и с оговоркой:
После того, как тов. Рапопорт дал мне характеристику Бертона после своего свидания с ним, я считаю приглашение Бертона вполне правильным. Членов — человек осторожный и тактичный, который глупостей на суде не наделает, лезть на первый план не будет, а будет лишь восполнять допущенные французскими адвокатами неизбежные по объективным условиям пробелы и ошибки[298].
9. Компрометация
В справке, подготовленной членом совета торгпредства СССР в Германии М. М. Ландой 15 февраля 1929 года[299], утверждалось, что еще во время работы в варшавском отделении еврейского благотворительного общества Савелий занимался подлогами и присвоил себе 6 тысяч долларов из средств, которые американские эмигранты переводили своим родственникам, живущим в Польше. Когда это раскрылось, он сбежал в Берлин, где, ссылаясь на якобы политические преследования, которым подвергся за своего брата-большевика, поступил на службу в торгпредство. Но частное детективное бюро, нанятое еврейским обществом, установило, что Савелий приобрел дом в Берлине, записанный им на имя своей «метрессы», и под угрозой ареста часть присвоенной суммы ему пришлось вернуть[300].
Поэтому 10 ноября Крестинский обратился к Стомонякову, копии — Довгалевскому, Литвинову и Хинчуку, с призывом «не жалеть красок для личной компрометации» Савелия, дабы присяжные усомнились, что «на скамье подсудимых сидят честные благонамеренные буржуа». Берлинский полпред выдвигал и конкретный план: допросом свидетелей установить, что Савелий «бросил без всякой помощи большую семью и сошелся с авантюристкой из эмигранток, которая и толкнула его на путь преступления». Если в суде, подчеркивал Крестинский, «будет установлен этот тяжелый, с точки зрения парижского мелкого буржуа, поступок, присяжные без дальнейшей проверки поверят и нашим, нотариально засвидетельствованным, заявлениям о варшавских растратах Литвинова»[301].
В другом письме тем же адресатам, от 16 ноября, Крестинский добавлял, что Гарсон тоже считает необходимым «в интересах дела» всячески, по выражению Рапопорта, «мазать» Савелия с моральной стороны: присяжные должны знать, что он «проворовался в Варшаве, был прогнан со службы и исключен из профессиональной организации»:
Наши парижские товарищи почему-то боятся, что Савелий Литвинов сможет доказать, что мы здесь, в Берлине, об этом его преступном прошлом знали и тем не менее предоставили ему службу. По-моему, нельзя доказать того, что не соответствует действительности. Может быть, действительно, несколько лет тому назад мы слишком легковерно отнеслись к заявлениям С. Литвинова о преследованиях его польской охранкой и буржуазными кругами по политическим соображениям за то, что он — брат Литвинова. Но, во всяком случае, никто у нас в Берлине не знал, что он обвиняется в растратах, в частности — в растратах по службе в благотворительной организации, что он был членом профессиональной организации и из нее исключен.
Фактом является то, что об этих обстоятельствах варшавского прошлого Литвинова мы узнали уже после возникновения дела о фальшивых векселях, узнали от тов. Аренса[302], который был в Варшаве и которому его знакомые, тамошние еврейские общественные деятели, уже после возникновения процесса о фальшивых векселях рассказали о прежних подвигах Савелия. Мы через наше варшавское полпредство обратились к указанным тов. Аренсом лицам и получили от них нотариально засвидетельствованные заявления. Я не настаивал на том, чтобы эти заявления были приобщены к делу во время предварительного следствия. Я хотел, чтобы они явились для Савелия Литвинова неожиданными и чтобы он не успел приготовиться к тому, как их парировать[303].
Но Литвинов-старший, ознакомившись 17 декабря с перепиской Довгалевского и Крестинского о желательности, с целью личной компрометации Савелия на процессе, упомянуть и о его варшавской деятельности, энергично возражает:
Не считая нужным высказываться по существу этого вопроса, я должен, однако, довести до Вашего сведения, что уже после своего ухода из берлинского торгпредства С. Л. поступил на работу в частную контору в Берлине, во главе которой стоял бывший директор организации «Хиас» в Варшаве. Трудно будет объяснить, каким образом С. Л. мог быть принят на службу директором той самой организации, доверием которой он злоупотребил. Если С. Л. удастся вызвать в качестве свидетеля этого директора, то наша ссылка на Варшаву будет совершенно опорочена к невыгоде советской стороны в процессе[304].
Спорный вопрос был передан на рассмотрение Политбюро, которому правительственная комиссия доказывала 29 декабря, что необходимо использовать сведения о растрате «для дополнительной дискредитации С. Л.». Учитывая наличие соответственно удостоверенных заявлений бывших варшавских сослуживцев Савелия о его денежных злоупотреблениях, комиссия предлагала заблаговременно организовать выезд этих лиц в Париж, но без огласки, чтобы их показания в суде обрушились на обвиняемого как снег на голову[305].
На следующий день, не дожидаясь формального решения Политбюро, Стомоняков обратился к советнику варшавского полпредства Ю. М. Коцюбинскому[306] с секретным письмом («Лично. Совершенно секретно. Никому другому не вскрывать»). Сообщая, что на готовящемся процессе адвокаты укажут присяжным на присвоение Савелием денежных сумм, переведенных еврейским семьям в Варшаве их американскими родственниками, Стомоняков предлагал Коцюбинскому связаться с лицами, которых назовет ему Аренс, и заручиться их согласием на поездку в Париж для дачи свидетельских показаний:
Вы не должны, однако, делать никаких шагов вовне, не получив еще от меня дополнительной телеграммы, в которой я предложу Вам выполнить поручение, данное условно в этом письме. Еще раз обращаю Ваше внимание на большую важность и чрезвычайную деликатность этого поручения. Для достижения ожидаемого эффекта на процессе необходимо, чтобы противная сторона ничего не знала о подготовленном ударе[307].
Хотя 31 декабря, в дополнение к своей предыдущей записке, Хинчук уведомил Политбюро, что парижские адвокаты «считают вредным поднимать на суде историю с варшавскими похождениями С. Л.», ибо защита напомнит о его службе в частной конторе во главе с бывшим директором HIAS, тем не менее глава правительственной комиссии полагал, что, выбрав подходящий момент, все же полезно ознакомить присяжных с «уголовным
