прошлым» Савелия. Подытоживая, Хинчук заявлял:
Нам важно использовать всякую возможность для того, чтобы выявить истинную физиономию С. Л. (и это вполне сходится с мнением французских адвокатов), чтобы убедить присяжных заседателей, что на скамье подсудимых сидит не случайная жертва «советских происков», а нечистоплотный человек, который, проворовавшись раз в Варшаве, воспользовался нашей оплошностью и проворовался вторично в Берлине[308].
Уже 10 января 1930 года Коцюбинский отчитался в ходе выполнения данного ему деликатного поручения:
Тов. Аренс просил обратиться к Леону Альтеру[309] (быв. социал-демократ, кажется — родственник Аренса) и узнать от него, кто может выступить свидетелем на процессе Литвинова и дать показания о его работе в «Хиасе». Я запросил тов. Аренса, можно ли полностью доверять Альтеру, и получил от него телеграфное подтверждение. Я встретился с Альтером, и тот посоветовал выставить двух свидетелей: его самого, Леона Альтера, и Юзефа Скорецкого[310], быв. директора «Хиаса». Оба они могли бы поехать в Париж только по вызову парижского суда. Ехать без приглашения со стороны суда они боятся, т. к. их могут обвинить в сношениях с большевиками. Мнение Альтера я телеграфировал Аренсу. Альтер обещал о нашем разговоре никому ни слова не говорить. По получении Вашего письма я напомнил Альтеру его обещание молчать о нашем разговоре[311].
Хотя на процессе ни Альтер, ни Скорецкий так и не появятся, перед Москвой стояла задача личной компрометации не только главного обвиняемого — Савелия Литвинова, но и главного свидетеля защиты — Григория Беседовского. Ведь еще 29 декабря Хинчук отправил в Политбюро записку с отметками: «Совершенно секретно. Весьма срочно», предупреждая, что на суде по вексельному делу ожидается выступление беглого дипломата:
Мы нисколько не сомневаемся, что авантюрист и проходимец Беседовский не ограничится общими политическими выпадами против СССР, но и будет лжесвидетельствовать, подтверждая суду мнимую действительность выдвинутой С. Л. версии происхождения векселей, якобы выданных по распоряжению т. Турова для финансирования Коминтерна. Вполне вероятно, что Беседовский будет под присягой утверждать, будто он как бывший советник полпредства и поверенный в делах лично читал переписку Москвы с парижским полпредством, где якобы подтверждалась эта версия. Нам необходимо, во всяком случае, быть готовыми к опровержению этого лжесвидетельства.
Сначала правительственная комиссия склонялась к вызову Членова в суд в качестве свидетеля, но Беседовский мог легко отвести его показания, указав, что беспартийный юрисконсульт не допущен к переписке, имеющей сугубо конспиративный характер. Объективно исчерпывающим являлось по сути лишь опровержение самого полпреда Довгалевского, но защита наверняка потребовала бы его очной ставки с Беседовским, а отказ от нее суд засчитал бы в пользу обвиняемых. Комиссия полагала, что для опровержения измышлений перебежчика в глазах присяжных необходимо формальное признание его растратчиком и мошенником, для чего необходимо в срочном порядке устроить судебный процесс над Беседовским.
Отклонив предложение Крестинского о вызове политических деятелей из Германии и других европейских стран для подтверждения деловой порядочности советских экономических органов за границей, правительственная комиссия решила, что ссылка на немецких экспертов может привести в Париже к обратным результатам, — тем более при отсутствии достаточно авторитетных французских свидетелей, которые согласились бы выступить в суде. Предлагая ограничиться вызовом лишь нескольких лиц, способных охарактеризовать вексельную практику берлинского торгпредства, комиссия указывала, что таковыми являются его немецкие юрисконсульты, и полагала совершенно необходимым «авторитетное руководство» судебным процессом непосредственно из Парижа, о чем Хинчук писал:
Тов. Стомоняков еще [5 ноября] в Политбюро возражал против своей кандидатуры, — настаивает и сейчас на пересмотре этого решения, мотивируя тем, что цель его пребывания во Франции, под каким бы то ни было благоприятным предлогом он туда ни поехал, неминуемо будет вскрыта, и таким образом лишь обострится политический характер процесса. С другой стороны, всем известна его личная тесная дружба с покойным т. Туровым, а это обстоятельство и С. Л., и Беседовский, разумеется, полностью используют и на процессе, и в газетной кампании.
Единственным кандидатом, который мог бы заменить Стомонякова, является берлинский полпред Крестинский, прекрасно знающий ход дела и следивший за ним. Кроме того, всему дипломатическому корпусу в Берлине, в том числе и французскому послу, известно, что Крестинский болен, вследствие чего его поездка на юг Франции будет выглядеть вполне естественной и не вызовет никаких толков и подозрений. Ввиду чрезвычайной срочности вопроса Хинчук просил обсудить это вопрос на ближайшем заседании Политбюро с приглашением на него членов правительственной комиссии[312].
Два дня спустя, 31 декабря, в дополнение к своей записке Хинчук уведомил членов Политбюро, что полпредство СССР во Франции просит о разрешении использовать на процессе «в целях обрисовки провокационной роли Беседовского» выдержки из его писем, в которых он, в бытность первым советником, «настаивал на применении репрессий к французам, проживающим в СССР». Глава правительственной комиссии считал необходимым «пойти на это, чтобы совершенно дискредитировать Беседовского как политического проходимца, ведущего двойную игру»[313]. Максим Литвинов со своей стороны продолжил данную тему, обратившись 2 января 1930 года к «Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) т. Сталину, копии — членам Политбюро, тт. Хинчуку и Стомонякову»:
К п. 7 повестки ПБ.
1. Ввиду возможного участия Беседовского в качестве главного свидетеля защиты представляется чрезвычайно важным опорочение его. Это имело бы значение не только для самого процесса, но еще гораздо большее политическое значение для разоблачения лживости его многочисленных заявлений в интервью, мемуарах, книгах и пр.
2. Как известно, Б [еседовский] рисует себя в этих заявлениях как человека, никогда не сочувствовавшего нашей политике, выступавшего против ЧК, террора и пытавшегося смягчить острые углы нашей политики. Если бы нам удалось документально доказать на суде, что Б[еседовский] не только никогда не выступал против нашей политики, а, наоборот, делал даже экстремистские предложения, то мы этими данными не только опорочили бы его показания по делу С. Л. в глазах присяжных заседателей, но и его самого как политического лжесвидетеля.
3. К сожалению, в переписке Б[еседовского] с НКИД имеется весьма скудный материал, который мог бы быть использован для вышеуказанной цели. Есть, однако, одно письмо Б[еседовского] (копия прилагается), которое, будучи зачитано на суде, показывало бы, что Б[еседовский] пытался заострять наши отношения с Францией и резко выступал как против французского правительства, так и Эрбетта[314]. Оглашение этого письма нас скомпрометировать не может, но есть некоторые неприятные моменты, как, например, указание на тесную связь между формально частным банком в Париже и [советским] правительством. Кроме этого, письмо обнаруживает некоторые колебания с нашей стороны в вопросе о высылке французского ксендза Невэ[315], из-за которого мы столько лет воюем с Эрбеттом.
4. НКИД полагает, что
