дал!! Пойми меня! Я буду только «пачкать мадонну Рафаэля»721. Я не брыкаюсь. Ваня, я хочу, пойми это! И помоги мне разобраться. Признай же мои минусы. Скажи о них. Остереги меня! Обереги от разочарований! Хорошо, дружок?
Ванюша, я болезненно-напряженно жду тебя! Вчера в газете «Новое слово» я прочла, что поездки с 1-го апреля в занятую Францию и Бельгию очень сокращаются и затрудняются разрешения. Касается ли это поездок из Германии, или вообще — не знаю. Ваня, милый, попытайся же получить визу! Молю тебя, Ваня! Господи, неужели же это невозможно!? У тебя наверное есть друзья, которые смогут помочь. В немецкой комендатуре попроси, объясни, что тебе, писателю, так же насущно, необходимо, как многим, которые по делам допускаются, устроить свои литературные дела. Теперь, когда твои книги так нужны, когда так важно все, что они дают людям. Именно ты, такой сторонник Германии (скажи же это: как важен твой дух в творениях твоих), я уверена, ты получишь разрешение. И мне, если суждено мне встать на этот «Путь Слова», — мне же необходимо знать все от тебя лично о твоем творчестве, о его дальнейшей жизни, о том, как я достойно смогла бы следовать тебе!
Господи, я уверена, что это поймут! Уверена! Что ужели война уничтожает потребность сердца?! Никогда! И я уверена, что тебя-то, тебя такого, поймут и позволят! Пойди сам! Скажи! Тебе все скажут! Я так тебя жду! Я тебе уютно все устрою! Заботиться о тебе нежно буду! Какое счастье мне было бы! Ну вздор какой ты пишешь: «переломлю себя». Чего переламывать?! Глупый, Ваня! Ну, когда же мы увидимся?! Ты хоть принципиально-то этого хочешь? Или, слушай: спроси не позволят ли мне приехать? Но мне страшно ехать после болезни. Подумай, если в Париже заболею! На тебя свалюсь? Ужас! Господи, Ваня, как то можно: убиваешь время на хождения за едой, на готовку обеда!? Грех! Ну неужели никто из близко-живущих, не может заодно брать и для себя, и для тебя? Это же позор русским людям, что позволяют русскому Гению такое! — Что за кошмар! А «Пути»… стоят… ждут череда, когда картошка сварится! Неужели никто не подумает об этом?! Ваня, приедь сюда! Отдохни от беганья за молоком! Дай мне за тобой походить! Я же твоя? Своя?! Или отпихиваться, отмахиваться все еще станешь? Глупыш! Не уставай, Ванюша! Береги себя! Здоров ли ты? Я тревожусь за тебя вечно. Береги себя! О, если бы ты ушел в «Пути». Не для меня, нет, но для тебя же! Для всех! Для Бога! Пиши, Ванюша мой! Какая это будет радость! Бедный ты мой, милый… одинушечка!.. Ревю рулетки, тригонометрические задачи… Умница, ты, — все [умеешь]! Не скучай, дружок! И я ведь так же вот все о тебе, а… тебя и нет! Ах, Ванёк, как понимаю все! Больно, больно это «соратники Сережечки…» и все такое… Твой лесной гиацинтик я приняла сердцем! Спасибо, мой ясный! И ландышек! Целую их! Сам рвал! О, если бы был, явь… это… твой сон… Как я тянусь к тебе… целую тебя… обнимаю, притянутая тобой к себе сзади. Люблю тебя…
Оля
Мама кланяется тебе очень. Напишет. Сережа тоже! Цветочки поцеловала, — пусть передадут!
[На полях: ] Посылаю тюльпанчик-детку, выросшую среди больших. Миленький, правда? И веточку яблони… Начинают цвести!
Здесь каштаны еще не распускаются.
Здесь капля «Après l'ondée»[278].
Все о тебе! Вся с тобой! Неужели не увидимся!? Увидимся! Да! Да!
186
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
15. V.42 12–30 дня
Гулька моя радостная, ну, до чего я сейчас весь _в_з_я_т_ тобой! Сейчас письмо твое, 5-го мая, — так весь и объят тобой, и твои духи, — «После ливня» (чудесные!) — так они меня волнуют, открывают тебя! — вдыхаю от пролитой капли, и зацеловал «детку»-тюльпанчик, и яблонный цветочек-поцелуй твой, и… — ну, тебя всю исцеловал, тобой причастился, радостная моя, здоровенькая Ольгунка… — видишь, жизнь льется в тебя, и из тебя в меня льется! Олька-упрямка, не пиши мне смешных сомнений, — я бессильно и досадно смеюсь на тебя… — это болезненно-напряженный смех, смех с досады, и потому «смех», что в нем, под ним — радостная уверенность, _з_н_а_н_и_е_ точное, что ты _в_с_е_ можешь и все преодолеешь из твоих «глупых страхов»! Твоя «Лавра»-сон — всех чарует! — так и все твое будет чаровать. Ты — удиви-тельная, девчонка! Милая моя трепыхалочка, ты что же, за глупца или за лгуна меня считаешь?! Я в _э_т_о_м_ _н_е_ могу обманываться: у тебя _в_с_е_ есть, чтобы писать, и — _с_в_о_е_ писать! Главное, не думай никогда, что ты _д_о_л_ж_н_а_ _с_в_о_е_ —! — _д_а_т_ь! Это «твое» у тебя бессознательно проявится, и так, что ты и не приметишь. Или я не вижу…?! Да я еще два года тому, когда и не помышлял, что стану твоим счастливейшим «пленником сердца»… — да, тогда еще чувствовал, что в тебе _ч_т_о-то необычное… _ч_т_о-то… — «много жизни», — но ты тогда все «оглядывалась», пиша мне, не раскрывалась. (Признаюсь, в самом начале нашей «встречи» — я жадно стал думать о тебе, я уже _ж_д_а_л_ тебя, я уже начинал жить тобой! Это — помимо меня было.) И это — первое! — «я да птичка» (* Я твою птичку вижу: это малюсенький «попугайчик», что ли, с пестренькими плечиками! с серенькой головкой? но это не русская птичка.)… — так меня и пронзило! Вот, вот оно, — «свое-то», — выскочило помимо твоих «заданий» и сомнений — писать «свое» (и это не мало, это в немногом — многое, это — искусство!). Ты потом так и почла раскрываться, цвести, дурить меня твоим цветеньем ароматным! В_с_е_ помню. И про звезды в прудике, и золотую дорогу в колосьях, и краски света, и все, все… и твои сны, и «лик»… и тысячи твоих думок, мыслей, оценок (неба, — парка!), бросков… — да что я, олух, что ли, глухой, слепой?! О, не знаешь ты, ну — знай: как плакал я, глупый, 9-го IX в день Ангела своего, после твоей розы — (роса из розы!) думая, что теряю тебя, совсем! Чего тебе еще от меня, — брани, сетований, топанья..? — чего тебе нужно, когда ты вся блещешь, вся передо мной «разделась», во всей твоей красоте пьянящей (душевной, она выше телесной!) и возносящей?! Ты полна сил сердца, души, чуемости самой тонкой, ты в вещах и людях видишь и можешь увидеть такое… чего мне и в голову не придет, потому что ты сверх-чутка, и твой глаз сердца и духа — пронзает так глубоко и нащупывает так верно, что… — ну, я-то себя знаю!
