было выспаться. Хуже того: я был грязен. Я мечтал о свежем белье. Она выстирала мои вещи в понедельник ночью, но мне было мало только что снятого и выстиранного белья, я мечтал о свежем, успевшем отдохнуть, как бывало дома, чтобы оно пахло отдыхом и тишиной ящиков комода, и крахмалом, и синькой; но главное были ноги: я мечтал о чистой паре носков и других башмаках.
— Никого я не хочу видеть, — сказал я. — Хочу домой.
— Ладно, — сказал Бун. — Слушайте… нет ли у кого-нибудь… не посадит ли его кто-нибудь сегодня утром в поезд? Деньги у меня есть… Достану…
— Заткнись, — сказал я. — Никуда я сейчас не поеду. — Я шел к двери, все еще ничего не видя; вернее, меня вела чья-то рука.
— Погоди, — сказал Бун. — Погоди, Люций.
— Заткнись, — сказал я. Рука повернула меня; я уткнулся в стену.
— Вытри лицо, — сказал мистер Полимас. Он протянул мне цветной носовой платок, но я не взял: их отлично впитает и повязка. Во всяком случае, ездовой носок впитал: он уже привык, что в него плачут. Если побудет со мной еще немного, кто знает, может, и на скачках научится побеждать. Теперь я уже видел: мы стояли в вестибюле. Я было повернул к выходу, но он меня остановил: — Погоди минутку, — сказал он. — Если по-прежнему не хочешь никого видеть. — По лестнице спускалась Эверби и мисс Реба с саквояжами в руках, но Минни с ними не было. Шофер, он же помощник шерифа, поджидал их. Он взял у них саквояжи, и они прошествовали, не поглядев в нашу сторону, мисс Реба сурово и непреклонно, высоко вздернув голову; если бы шофер-помощник не отскочил, она сбила бы его с ног, не пожалев саквояжи. Они вышли из гостиницы. — Я куплю тебе билет до дому, — сказал мистер Полимас. — И посажу в поезд. — Ему я не сказал «заткнитесь». — Ты, я вижу, совсем один тут остался. Я провожу тебя и скажу кондуктору…
— Я дождусь Неда, — сказал я. — Мне без него нельзя уехать. Если бы вы вчера не испортили нам всего, мы уже были бы в дороге.
— Кто такой Нед? — спросил он. Я ответил. — Ты хочешь сказать, что вы собираетесь выпустить эту лошадь на скачки и сегодня? Вы вдвоем — ты и Нед? — Я ответил. — А где сейчас этот Нед? — Я ответил. — Пойдем, — сказал он. — Выйдем через боковую дверь. — Нед стоял возле мула. Я увидел задок машины. А Минни так и не было. Может, она вместе с Сэмом и Отисом вернулась вчера в Мемфис; может, теперь, когда Отис попал к ней в руки, она разожмет их, только когда выжмет из него свой зуб? Так, во всяком случае, поступил бы я.
— Ага, значит, все-таки мистер Полимас сцапал и тебя, — сказал Нед. — Что приключилось? А где наручники? Не нашлось твоего размера?
— Заткнись, — сказал я.
— Когда ты отвезешь его домой, сынок? — спросил мистер Полимас.
— Надеюсь, нынче вечером, — сказал Нед. Он сейчас не был ни дядюшкой Римусом, ни остряком, ни нахалом, ни чем-нибудь еще. — Как только развяжусь со скачками и смогу подумать о возвращении.
— Денег у тебя хватит?
— Да, сэр, — сказал Нед. — Премного благодарен. После скачек у нас все будет в порядке. — Он придержал колесо, и мы с ним сели в двуколку. Мистер Полимас стоял, держась за перекладину. Он сказал:
— Значит, вы и вправду собираетесь выпустить нынче вашу лошадь против лошади Линскома.
— Мы нынче побьем ту лошадь, — сказал Нед.
— Ты на это надеешься, — сказал мистер Полимас.
— Я в этом уверен, — сказал Нед.
— На сколько долларов уверен? — спросил мистер Полимас.
— Будь у меня сотня своих собственных, все бы на Громобоя поставил, — сказал Нед. Они смотрели друг на друга, долго смотрели. Потом мистер Полимас снял руку с перекладины и вынул из кармана потертый кошелек с защелкой — я посмотрел и решил, что у меня двоится в глазах, кошелек был точная копия Недова, такой же потрепанный, и потертый, и еще длинней ездового носка, так что нельзя было понять, кто кому и за что дает деньги, — и расстегнул его, и вынул две долларовые бумажки, и снова застегнул, и протянул бумажки Неду.
— Поставишь за меня, — сказал мистер Полимас. — Если выиграешь, половину возьмешь себе. — Нед взял деньги.
— Поставлю за вас, — сказал он. — Но премного благодарен. К вечеру смогу одолжить вам в три, а то и в четыре раза больше. — И мы, то есть Нед повернул мула; мы не проехали мимо автомобиля. — Опять нюнишь, — сказал Нед. — Жокей, а все еще не отучился нюнить.
— Заткнись, — сказал я. Но он снова повернул мула, мы пересекли железнодорожное полотно и поехали вдоль того, что называлось бы противоположной стороной городской площади, когда бы Паршем дорос до того, чтобы позволить себе городскую площадь, и остановились перед какой-то лавчонкой.
— Держи вожжи, — сказал он, слез, зашел в лавку и почти сразу вышел, держа в руке бумажный мешок, взял вожжи, и теперь мы поехали домой — я хочу сказать, к дядюшке Паршему; свободной рукой Нед вынул из большого мешка маленький — там были мятные леденцы. — Возьми, — сказал он. — Я и бананов купил. Как приведем Громобоя на наш частный ручьевой выгон, так сразу закусим и, может, я попробую немного соснуть, пока еще не совсем разучился. И брось убиваться из-за этой девушки, раз ты уже выложил Буну Хогганбеку, что хотел. Женщине нипочем, ежели ее стукнуть, потому что она не даст сдачи, как мужчина, а спокойненько примет зуботычину, зато чуть повернешься к ней спиной, сразу хватается за утюг или там кухонный нож. Так что ежели женщину стукнуть, ничего худого не случится — ну, в крайности, фонарь у нее под глазом засветится или губа распухнет. А это женщине хоть бы что. А почему? Да потому, что кому ж не ясно — раз мужчина ей глаз подбил или губу расквасил, значит, она крепко у него в мозгах засела.
И вот еще раз удерживаемые на линии старта своими личными конюхами, мы с Маквилли сидели на наших лошадях, и они вскидывались и гарцевали (да, да, Громобой тоже вскидывался и гарцевал; если он и не усвоил вчера, что должен оправдать наши расчеты или надежды и прийти к финишу первым, то хотя бы додумался сам или, во всяком случае, запомнил, что на старте должен быть вровень с Ахероном).
На этот раз последние наставления Неда были просты, ясны и лаконичны:
— Ты одно помни: я знаю, что один раз заставлю его прискакать первым, может,
