мое ушко, соску кискину. Олёк, будешь спать, есть, наливаться, алеть, беречься, не грезить страхами, внимать моему сердцу к тебе, твориться, чтобы дарить радость — и себе, и всем? У, как люблю… отень-отень… лю-бу… — Сережечка, бывало, так… сжимал и скрипел даже… — так «любу»! Ну, какой там рецепт на су-нитрат-де-бисмют? Твое немецкое название верно.
Тяжелый висмут. Всегда его без рецепта. Ничего не вредный, глотал — сколько хотел, — от него всякие «жители» кишечного тракта погибли бы! — и у меня их, понятно, никто никогда и не находил. Если можно, на себя возьми. Найду рецепт проф. Брюле — приложу. Твой доктор и для себя может взять в аптеке. А не может — и не надо. Обойдусь, как уже полгода обходился глинкой, Саоlin'ом. Язва спит, а м. б. и совсем уснула. Болей нет, а если и будут, так это от чего-нибудь другого, — теперь не приходится разбираться в еде, — что дадут, чего найдешь. Ничего тут страшного, что хожу за молоком. Все ходят. Страшное было бы, если бы не доставал молока! Да и надо мне прогуливаться, а то, не будь этого, валялся бы днями с книгой, или тосковал по тебе. Я порой — увлекающийся! — неделями — в книгах, а когда захватит писание — прощай, солнце! Я не умею — «дозами». Милка моя, зачем ты мне вышиваешь, глаза продаешь? У меня есть и рубашка, — Милочка, рижская, ныне берлинская, — вышила — не ношу. Есть чесучовый пиджак, — мне все твое — свято, но мне приятней было бы, если бы Олюша моя спала, ела, набиралась силы, цвела, лежала под березой в кресле, а пчелы слетались бы к ней, — «какой удивительный цветок! и как чудесно дышит! и какой душистый — апре л'ондэ»! — и молитвенно пели — «спящая царевна, баю-баю… ти-ше… ти-ше… сладкая царевна наша… баю-баю…» Ты слышишь, какой нежный гул над тобой, и очарованный червячок готов упасть на шейку… и погреться в твоем _ц_в_е_т_к_е! — молочно-розовом, нежном, как зрелый персик, в ямочке-душке твоей, чудеска. И как ты — верно, _
с_в_о_е! — «с каждым крестиком любовь вшиваю!» — Целую бесценные ручки твои, горжусь: Олёль моя, мне… подарила! Ведь во всем твое дыханье, твой взгляд, полный любви, — Ольга, я жду, жду… тебя! Я весь дышу тобой, о, ми-лка! Я ликую: моя, моя, моя Оля — _ж_и_в_е_т! в радости Оля моя! воскресает! Я знал это! Я тебе писал. Ты будешь _
в_с_я_ моей — ты _д_а_н_а_ мне! А я не заслужил тебя! но… это милость Божия. Веришь теперь, кто ты мне?! Да, да. Твой Ваня
[На полях: ] Оля, береги себя! И что ты так скоро разгулялась — после такой-то слабости?! Еду к Фасе, еду в Амстердам! Непоседа-юла! Ле-жи, глупка, набирай сил, не хозяйствуй! Я — при-е-ду!! Спи, ешь, а то не приеду!
Да, ты у меня — _т_а_к_а_я..? — первая! Да. Да, я любил Олю мою, и теперь я ее свято люблю — чту. Спокойно. И она, знаю, дала мне тебя. И я — спокоен. И ты — будь.
Олюлька, сейчас мне принесли фото — переснято с карандашно-пастельнно-акварельного портрета, писанного художником Калиниченко740 (помнишь его картину — студент сжигает в печке «нелегальщину»? — Румянцевский Музей — он меня писал в его имении, Рязанской губернии 21.I.1917 г.). Я тут 40-летний — чудесна [репродукция]. Оля любила..! — но я подарил оригинал, когда после ее кончины все разбросал741! Как переслать тебе? М. б. сам привезу.
Да, да, Олюша моя, я чувствую, что ты вся со мной, все эти дни радостью заливает сердце!
Как ты нежна! Ни в чем не укорю! Не ты томила, твоя болезнь. Ты сама истомилась. Люблю. О, как..! Так — никогда еще.
Я весь — о тебе, к тебе, в тебе!
189
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
13. V.42
Милый мой Ваня, родное сердце! Пишу и думаю, м. б. получишь к Троице — поздравляю — целую, а сегодня еще раз: «Христос Воскресе!»
Голубчик ты мой дорогой, Ванюшенька, получила вчера утром за завтраком какой-то заказной пакетик из корсетного (!) магазина из Гааги… ничего не поняла, думала м. б. кто-нибудь из дам хочет мне доставить удовольствие и «ухватили» что-нибудь для меня из туалета. Еще не торопясь, раскрываю и чувствую уже рукой, что нечто кругленькое, гладенькое ласкает руку… Яички! И духи! Яички — прелесть! Лучше, чем я ожидать могла! Дуси! Очень миленькие, именно «ласковые». Я так рада, что твое желание исполнилось, и они пришли еще до отдания Пасхи. И я их поцеловала, христосуясь с тобой, дружок мой, мыслью! Сегодня отдание уж! Как грустно!.. Ну, и вот я вчера, сразу подумала о «Roussel»… и разыскала по телефонной книге ту фирму, которая мне (вероятно по поручению m-me B[oudo]) послала. Утром же позвонила туда, чтобы узнать, кто приехал, где, и т. д. Я надеялась ее увидеть и еще упросить для тебя кое-что взять, из того, что у меня есть, а у тебя, видимо, нет. И главное, хотелось мне достать лекарство, это «sous nitrat de bismut» (правильно?). И, подумай, я от 1/2 11-го до 2 ч. ждала соединения! Эта Гаага всегда ужасна! (Тогда, когда с Арнольдом случилось несчастье, я тоже не могла добиться телефона.) Так и теперь: ждала, ждала, издергала себе пальцы даже. И когда соединили, то узнала, что m-me B[oudo] уезжает уже в тот же вечер. У меня не было лекарства, надо было достать рецепт, найти аптеку, и самое ужасное — автобус! Они ходят очень редко. Я высчитала, что не могу уже поспеть… и не рискнула бы такая слабая еще так «гнаться» и ночевать в Гааге. И все-таки, не могла мириться, что вот кто-то едет, а я бессильна! Ах, да, мне в фирме сказали, что вряд ли я ее (B[oudo]) смогу увидеть — занята очень, но дали ее адрес. И бранила же я тебя, что не сообщил мне о ее приезде раньше! Шучу, конечно! Но досадно, я бы тебе всего послала, что можно мне достать! И, знаешь, я, несмотря на кажущуюся невозможность, все-таки стала искать лекарство. Подумай, мой доктор мне его в течение 1 часа раздобыл! Это по голландскому темпу прямо чудо! И вот я решила послать свою «трамбовку». Это дитя природы так стремительно, что все на своем пути сокрушает в спешке. Наказала ей, что очень важно и очень спешно, и пустила ее как ракету, ибо она, как услыхала, что «спешно», так уж на ходу и слушала-то. Сказала ей,
