трудиться по совести, потом Великий Гончар вылепит новую жизнь, хорошую, лёгкую, даст богатство…
— Сестрёнка, сестрёнка, — покачала головой Шелковинка, и её полные тёмные губы тронула улыбка. — Ведь я говорила, молчи и больше слушай. К нам ходят служители Великой Печи. Ты знаешь, что они говорят беднякам в храмах, а теперь послушай их слова за узорными стенами, среди мягких ковров и подушек.
— Что мне их слушать? Они тоже люди и могут поддаться искушению, служитель в нашем храме так и говорил. Нужно верить заветам Великого Гончара, и я верю!
— Ты о долге подумай, — сказала Звонкий Голосок. — Подумай о том, что Имара не станет ждать вечно. Сейчас у тебя есть комната, и этот сад, и красивый наряд, а будешь упрямиться, бросят к тем.
Она указала на дальнюю стену, едва различимую за сплетением листьев. Там, почти под землёй, в комнате с узкими окнами, томились женщины, что вечерами обряжались в кожу и меха, рисовали на лицах и телах синие пятна и полосы. Обделённые красотой, испорченные шрамами, они годились лишь на это. Говорили, есть среди них и прежние танцовщицы, постаревшие, подурневшие от болезней или после рождения детей. Эти женщины работали за еду и угол, где можно спать, и были довольны и тем. Уж наверное, довольны — их было не спросить, Имара запрещала им говорить с остальными, не то, грозила, прогонит, — и они не хотели, чтоб их прогнали.
Сейчас, когда в Таону пришли кочевники, на этих женщин был спрос. В другое время их предлагали за медь, продавали тем, кто груб или жаждет диковинки.
— Вы и сами можете там оказаться, — возразила Нуру. — Вы молоды сейчас, а дальше что?
— Я храню накопления у Имары, — сказала Звонкий Голосок. — Устану трудиться, открою свой дом забав, только не в Таоне.
— Мы уедем к Тёмным Долинам, — кивнула Быстрые Ножки. — Будем вместе. Уже сейчас нам почти хватает золота, чтобы всё устроить, нужно только найти мужчину, с которым мы сговоримся: женщинам-то ничего не позволят!
— Эй, Мараму, хочешь с нами в долю? — весело окликнула Звонкий Голосок.
— Подумаю, — с улыбкой ответил музыкант.
Он уже не играл, поднял своего зверя и дал ему взглянуть на сад. Пакари рвался из рук, цепляясь за широкий подоконник и упираясь, неуклюже тянулся к листу и упал бы, не держи его Мараму.
Великий Гончар бросил кувшин. Тот с грохотом раскололся о гончарный круг, и пакари присел и прижал уши. С небес хлынула вода.
— Бежим! — закричали девушки, смеясь.
Они вспорхнули с лавок, подхватывая друг друга под руки, и заспешили в дом, позабыв на лавках гребни и миски с фруктами.
Нуру задержалась, раскинула руки и, не дыша, подставила лицо дождю. Капли били по коже, мочили одежду — вот бы размочили и её саму, чтобы Великий Гончар слепил заново!
— Синие Глазки, сестрёнка, что делаешь? — донеслись крики. — Скорее укройся!
Кто-то дёрнул за руку. Нуру раскрыла глаза, успела заметить, что Мараму глядит на неё из окна, улыбаясь, и её утащили под навес.
— Захвораешь! — сказала Шелковинка. — Идём, поищем, чем утереться.
Виноват ли дождь или нежданно пришедшая после него, редкая в эту пору прохлада, — Нуру дрожала. Под вечер, плывущий в тумане курильниц, её не согревали ни лампы, ни близость чужих разгорячённых тел, ни воздух, пропитанный винным дыханием и запахами очага. Руки застыли, удерживая холодный кувшин, откуда-то сквозило, и песня вайаты болью отдавалась в виске. Казалось, это музыка втекает через щели, сырая, дышащая влагой, и из-за неё бьёт озноб. Нуру хотелось кричать, чтобы Мараму перестал.
— Сестрёнка, иди к нам, — поманила Уголёк.
Она сидела на подушках рядом с молодым храмовником, крепким, бритым наголо, и кормила его ягодами. Он брал их из тонких пальцев губами и пил вино. Рядом, устав от танца, лежала Звонкий Голосок, обмахиваясь рукой.
— Мы говорили тебе о ней, — сказала Уголёк, обращаясь к храмовнику. — Видел ты когда-нибудь подобные глаза?
Мужчина жестом приказал Нуру подойти ближе. Нетерпеливо махнул рукой, ещё и ещё, вынуждая её склониться. Затаив дыхание, Нуру ждала, пока храмовник, держа её за подбородок пропахшими вином, жёсткими пальцами, жадно всматривался в глаза.
— Она ещё нетронута, — сказала Звонкий Голосок, придвигаясь ближе, — и скромница. Ведь ты любишь скромниц, Ниханга?
Пальцы огладили щёку Нуру, спустились по шее, и она, дёрнув плечом, отстранилась, но тут же нашла оправдание.
— Подолью вина, — пряча глаза, сказала она.
Храмовник не обиделся. Он засмеялся, тяжело дыша, и протянул руку, ловя и сминая тонкое платье. Нуру лила вино еле видной струёй, но чаша всё равно наполнилась слишком быстро.
— Садись, — приказал мужчина, хлопнув себя по колену. — Так ты говорила им обо мне? Говорила, я тебе приглянулся?
Уголёк отняла кувшин и подтолкнула Нуру в ждущие протянутые руки. Запнувшись о подушку, Нуру неловко упала храмовнику на колени, и он прижал её к себе. Он пах вином и глиной.
— Как ты дрожишь! — пробормотал он, касаясь щекой её щеки. — Не бойся, я буду добр.
— Я знаю много историй о других берегах, — сказала Нуру, отворачиваясь. — Может быть, хочешь послушать?
— Всё, что мне нужно знать о других берегах, я знаю, — нетерпеливо сказал храмовник, запуская пальцы в её волосы. — От тебя я хочу только слышать, как ты выкрикиваешь моё имя, когда…
— Вина! — донёсся от другого стола весёлый голос Шелковинки. — Нет, Уголёк, сестрёнка, вино разливаешь не ты. Эй, Синие Глазки, мы видим, Ниханга очаровал тебя, но работа ждёт!
Люди вокруг рассмеялись. Храмовник не отпускал и воскликнул с досадой:
— Налей сама!
— Я вернусь, — пообещала Нуру, упираясь ладонями в его плечи, и едва только хватка ослабла, вывернулась, подхватила кувшин и заспешила прочь. Она забыла о Шелковинке и не думала, куда бежит сквозь дым. Так больно пела вайата, так больно горели алые лампы!
— Сестрёнка! — окликнула Шелковинка, ловя её и разворачивая. — Прямо сама не своя.
— Может, у меня жар, — пробормотала Нуру.
Ей хотелось бежать, бежать прочь. Шелковинка забрала кувшин и сама договорилась с Имарой — та пригрозила, что не заплатит за этот вечер, а вычтет вдвое, но Нуру было всё равно. Она позволила Шелковинке отвести её в комнату.
— Жара нет, — сказала та, погладив её по голове. — Эти двое, глупые, задумали тебе помочь. Не сердись на них. Я говорила им, ты не готова. Что ж, пойду, что-нибудь совру Ниханге!
Она ушла, забрав лампу, и пришла тьма, чёрный зверь. Он кружил по комнате, весь — музыка и смех, выкрики и стоны, стук чаш, стук подошв по столам, торг, звон, дым. Прячась под одеялом, Нуру чуяла его дыхание,
