том, кто станет возделывать поля и пасти стада, не ждут ли город беды. О том, плохо ли, что кочевники скоро уйдут — говорят, их зовёт Светлоликий Фарух, он прислал весть, — а значит, вернутся мужчины, которые не желали сидеть с ними в одном зале, но будут ли они платить так хорошо, как платил за своих друзей городской глава?
Раны Нуру сегодня болели ещё сильнее и при дневном свете выглядели худо. Шелковинка взялась их закрасить, и Звонкий Голосок помогала ей, но хорошо не вышло.
— Ничего, — сказали они, заступая путь к зеркалу. — Нарумяним тебя сильнее, подведём глаза — пусть все глядят на лицо!
Разговор зашёл о женщинах, рядящихся в меха — их синие пятна, их шрамы привлекут не любого, — и все косились на Нуру. Без кочевников им не видать серебра, только медь, — и Нуру чуяла взгляды. Оттого, когда Имара пришла и отозвала её, Нуру добра не ждала.
Хозяйка сунула что-то в руки, тёплое, чёрное с алым, накрыла ладонью — не разглядеть.
— Ниханга передал, — сказала она ворчливо, не зло. — Будь ему благодарна, другой бы так не сделал! Наденешь к вечеру, а там посмотрим.
Она ушла. В комнате девушки обступили, и Нуру со страхом разжала пальцы. В первый миг, не поняв, хотела бросить: нет, не птичьи внутренности, бусы. Бусины из чёрного камня, пористого, округлого, неровного — и в середине две с широкими алыми поясами, будто угли вспыхнули. Будто глаза чёрного зверя. Дорогие бусы. Её первые.
— Ой, сестрёнка, вот так удача! — воскликнула Звонкий Голосок. — Примерь, примерь скорее!
— Ниханга подарил ей бусы! — хлопнула в ладоши Тростинка. — Хороший знак!
— Покажи!
Медок сорвалась с места, всех растолкала, потянула бусы к себе.
— Это я их просила! Я! Он обещал мне, он не мог подарить их той, с кем и ночи не провёл! Имара напутала!
— Так иди, спроси у Имары, — сказала Тростинка. — Иди! А вечером спросишь у Ниханги.
— Что ж, я спрошу, — сказала Медок, тяжело дыша, и оттолкнула руки Нуру. — А ты — только посмей их надеть, слышишь? Наденешь и пожалеешь!
Вскинув голову, она вышла. Нуру поглядела ей вслед, но её развернули, подтолкнули к зеркалу.
— Не слушай, не слушай, примерь!
— Я говорила, Синие Глазки, мужчины будут тебя любить.
— Это за первую ночь, он ждёт…
— Улыбайся, им больше не надо! Улыбайся и будь покорна, серебро потечёт рекой! Хорошее начало, будут и другие подарки, сестрёнка.
Нуру смотрела на отражение, приложив бусы к груди. В чёрном полированном камне она была серой, всё было серым — лишь горели два красных огня, как зрачки зверя.
Глава 7. Побег
В короткий сумеречный час, когда птицы уже запели, призывая день, но Великий Гончар ещё не проснулся, разбуженный их голосами, и не разжёг огонь в печи, Нуру пришла к чёрному зеркалу. Дом ещё спал, а ей не спалось.
Вскинув голову, Нуру взглянула в отражение и повела бедром.
Что ж, может, все беды людей оттого, что они не знают своей цены! Вот сборщица листьев, плетельщица верёвок, что тяжко трудится за медяк. Вот напуганная девушка, в которой только и есть, что тело, волосы и глаза, но это стоит трёх золотых пальцев. А может, пяти десятков? Может, и больше!
Нуру плавно сомкнула руки над головой, изогнулась, повторяя движения, которые видела каждый вечер. Могла бы позвать кого-то, чтобы учили. Не стала. Стыдно, и тело ещё болит, не слушается.
Ниханга сказал, подождёт. Сказал, защитит, если нужно, пусть она не боится. Сказал, хоть женщинам из дома забав и нельзя посещать храмы, но он слепит за неё фигурку из глины, птицу — он служил в храме Первой Птицы, — отправит Великому Гончару её мольбу. Что она хочет? Нуру попросила за мать, за Поно. Старшие обойдутся. Они ей больше не братья, она им не сестра.
Положив руки на бёдра, Нуру повела ими по кругу. Опустив веки, представила, что стоит не в пустой комнате — в зале, и глядит на неё не одно отражение — все мужчины. Осмелится ли она? Не встретят ли её насмешками?
С её пальцами переплелись чужие. Вздрогнув, Нуру испуганно распахнула глаза. В чёрном зеркале рядом с её лицом соткалось другое, неподвижное, из белых узоров. Нуру оставила дверь открытой нарочно, чтобы никто не подкрался, а он пришёл неслышно и теперь смотрел без улыбки из тёмного отражения.
— Учишься танцевать? — негромко спросил Мараму. — Двигайся смелее, так.
Ещё дрожа, она качнулась, послушная его пальцам.
— Теперь замри. На миг, не больше, в том секрет. Изогнулась — застыла. Миг. Выше голову! Сердца пропускают удар.
Его ладони обхватили Нуру крепче.
— Дальше! Ты не камень, а лоза. Гнись до упора! Не бойся, я держу. Замри. Теперь дальше… Плыви, а не тяни груз.
— Я плыву! — воскликнула Нуру, толкая его плечом. — Уйди, мне не нужна твоя помощь.
— Взгляни на своё лицо: брови хмурятся, губы сжаты. Где радость, где лёгкость?
— Ты напугал меня! С чего мне радоваться?
— Значит, будешь танцевать, как все? — спросил Мараму, опять ведя её — так спросил, что и не понять, интересен ему ответ или нет.
— Отчего и не быть как все? — ответила Нуру, прижавшись спиной к его груди. — Смотри, у меня на шее подарок — ни за что, просто так, а будут ещё!
— Теперь поверни голову, — велел Мараму. Белая узкая рука протянулась в отражении, закрывая бусы, длинные пальцы взяли Нуру за подбородок, направляя. — Здесь не дарят подарков ни за что. Подними руки.
Нуру послушалась, откинув голову ему на плечо. Серебряные кольца холодили кожу, и плечо было прохладно, а близкое дыхание горячо.
— Ты спешишь, будто ловишь плод, который падает тебе на голову, — с улыбкой в голосе сказал музыкант. — Не так. Ты в воде… не так.
— Почему не так? Ты сказал плыть, я плыву!
— Да, как мёртвое тело, подхваченное течением. А, должно быть, ты не умеешь плавать.
— Я выросла у моря! Я умею. Ты смеёшься надо мной! — воскликнула Нуру, пытаясь освободиться. — Легко смеяться, если твоя жизнь легка! Ты играешь песни, и всюду тебя зовут, даже такого, без камбы. Три песни, хорош музыкант! Я знаю больше историй, чем ты песен!
Она взмахнула руками. Мараму обнял её крепче, но ей было всё равно. Музыкант и гадальщик, он был мужчиной не больше, чем свет ночной лампы. Шнурки да узоры, платок, ожерелья, кольца и дудочка — разбери это всё, ничего не останется.
— Слышал ты о птицах на четырёх ногах, высоких, как столбы? —
